Михаил Колосов - Похвала недругу

— Круговая порука? Но ведь этот гнойник рано или поздно прорвется. Достаточно одному из этих довольных почувствовать себя обделенным, как начнется всеобщая свалка, все попрет наружу.

— Ну, когда это будет! — закатил глаза Неваляйкин. — Наше начальство пока чувствует себя прочно, и люди рвут все, что могут. Недавно к нам по блату устроился редактором один тип. С прежней работы его прогнали за безграмотность, а у нас он уже книгу выпустил и теперь пробивает на нее положительную рецензию. И пробьет! Должность, брат, теперь — все, особенно такая… У меня есть приятель, он уже там, — указал Неваляйкин куда-то мимо правого уха вверх, — так тот… Встречаю недавно, а он чуть с ног не валится, как балериночка после бессонной ночи — томный, усталый, на грудь мне упал… Поцеловать хотел. Они же моду взяли — целоваться, как институтки. Вот и он вроде хотел, да не смог. Крутит головой: «Эразмушка! Дорогой!.. Как я устал!.. Измотался…» — «Да что ж ты себя не жалеешь? — говорю. — Уступи место другому, пусть и другой помучится: штуки три премии получит, свои книги растиражирует, собрание сочинений издаст, машину, дачу приобретет. Пусть, гад, помучится!» Нет, не хочет уступать место другому, во какой самоотверженный. Понял, для чего и как это делается?

— Как в своем издательстве — понял: своя рука владыка. А как в других? Это ж…

— Наивняк ты! — усмехнулся Неваляйкин. — Там же тоже есть пишущие. А раз человек пишет, значит, ищет выхода на простор, значит, славы жаждет. Мы берем его, он берет нас. Знаешь как это называется? Перекрестное опыление. Здорово действует! Гибридики, брат, такие получаются — лучше не придумаешь! Не кирпичи, а настоящие блоки железобетонные, самый раз для фундамента. Вот и мотаешься, производишь челночные операции: ты — мне, я — тебе. Нелегкое, брат, дело! У меня задача: накопить сейчас побольше «блоков», имя свое растиражировать, чтобы уже и не мыслили литературной жизни без меня, пропустить Свистулькина, потом своего зава и затем уже двигать себя. Хватит сидеть и ждать милостей от критики. Ждать, когда тебя заметят? Нет, надо самому, своими руками делать себя.

— Ну, а для чего все это? — полюбопытствовал я. — Ведь все это искусственное, дутое? Настоящая-то ценность, наверное, не нуждается в такой культивации?

— Черт его знает, — развел руками Неваляйкин. — Я тоже так думал… А вот засосало другое — мельтешащее, блескучее, фейерверк. Жить-то хочется сейчас, все хочется получить при жизни.

— Ну, получишь. Достигнешь ты всех должностей, соберешь ты все лауреатства, все почетные звания — и что? Как ты себя будешь чувствовать на такой высоте? Пузырь-то дырявый?

— Об этом пока не надо говорить, — пресек меня Неваляйкин. — Тем более мне до этого еще далеко. Как там? Люди живут и не жалуются. К тому времени я привыкну не замечать своих прорех и сам уверую в свою гениальность. И все будет легко и просто. Я тебе вот что скажу: если ты решишь писать, приходи к нам. Я помогу тебе устроиться на должность, при которой ты прославишься гораздо быстрее. Если, конечно, не будешь ушами хлопать. Должностью тоже надо уметь пользоваться. Кажется, приехали? Ну, пока… Побежал опыляться!

Мне позвонила жена Неваляйкина и сказала, что Эразм снова «бесится», и просила приехать успокоить его. Я приехал, но Неваляйкина дома не оказалось. Хотел было уже уходить, как вдруг на лестничной площадке громыхнул лифт. Милочка вздрогнула, кинулась ко мне:

— Идет!.. Не уходите, прошу вас… Попробуйте угомонить его.

Не успела она договорить, как дверь распахнулась, и в ее проеме показался разъяренный Неваляйкин. Зубы стиснуты, глаза навыкате, ноздри ходуном ходят. В одной руке портфель, в другой — скомканная газета. Увидел нас, зарычал по-львиному, грохнул портфель о пол — дом закачался, шмыгнул в комнату, заходил из угла в угол, как зверь в клетке.

— Эразм, что случилось? — подступил я к нему осторожно.

— В том-то и дело, что ничего не случилось! Ни-че-го!

— Ну, так?..

— А до каких пор это будет продолжаться? — он вперил в меня налившиеся кровью глаза, выждал минуту и, не получив ответа, сунул мне газету: — На, читай!

Я стал лихорадочно искать то, что могло так взбудоражить Неваляйкина. «Наконец-то разносная рецензия напечатана на него», — решил я, но найти ее не мог.

— Рецензия, что ли, разгромная? Но где она?

— Какая там рецензия! Да еще разгромная! Много ты их читал за последнее время? Их вообще сейчас не печатают. Вот читай, — он ткнул пальцем в большой список кандидатов, выдвинутых на соискание литературной премии. Подождал, пока я пробежал весь список, спросил: — Ну?

— Что ну? По-моему, все достойные люди…

— Достойные… А Неваляйкин? Где Неваляйкин? Где, я тебя спрашиваю? Он что, не достоин? Пишешь, пишешь, и все как в песок. Уже даже рецензушки захудалой не напечатают. Разве я хуже других? Не хуже. А почему не замечают?

— Да, почему?

— Да потому, что у меня нет никакой премии.

— Но позволь, у тебя ведь была премия какого-то колхоза?

— Кто ее помнит? — Неваляйкин поморщился. — И не котируется. Тем более что сейчас разных премий развелось как грибов после дождя. А котируется вот эта, — ткнул он в газету. — И выше. Понял?

— Понял. Но зачем она тебе? То ты рвался к должности — получил. Теперь — к премии. Для чего все это? И когда конец будет твоим вожделениям?

— Должность нужна, — твердо сказал он. — Должность для изданий. А премия — для славы, а слава — опять же для изданий, но уже улучшенных, утолщенных и многотиражных.

— Объявляется масса разных конкурсов, пошли туда свои книги, может, и клюнет?

— Послал, сделал такую глупость. Так мне же житья не стало! Тут же пять человек приволокли мне в издательство свои рукописи и каждый назвался моим рецензентом на этом конкурсе. Главный манипулятор всей этой кухни, который все регулирует там: кому дать, кому послать, кого отсеять, кого продвинуть, — притащил свой однотомник на полста листов, потом прислал своего сына с рассказами. Не прошло недели, заявилась его жена — принесла сборник стихов, тоже, оказывается, пишет! А под конец пришел критик и предлагает книжку уже о самом манипуляторе! Представляешь? Чтобы получить премию, я должен был всех их удовлетворить. Это почти весь годовой план редакции надо было ухнуть на эту братию. Ну, пришел бы сам, один — еще куда ни шло, может, и сторговались бы. А так… Слишком большую цену загнули. Не осилил. Ну, и премия, естественно, накрылась.

— Ну, и плюнь на все это дело. Пиши и пиши, время рассудит.

— Время-то рассудит… Да ведь кое-что хочется получить и при жизни. Тем более, говорю ж тебе, другие бездарнее меня, а получили все сполна. Обидно, понимаешь… Пишешь, пишешь, а о тебе ни звука, будто тебя и нет. А все дело, оказывается, в премии. На днях заходит ко мне одна критикесса, показывает книжку — новая у нее вышла, статьи о разных писателях. Я ей прямой вопрос: «А почему вот ты, к примеру, обо мне не напишешь? Только честно. Разве там нет таких, которые пишут хуже меня?» — ткнул я в ее книжку. «Есть», — говорит. «Так в чем же дело?» — «Премию тебе надо, Эразм… Премию выбивай. Уже пора. Будет премия — будут и статьи. Сумей хотя бы попасть в первоначальный список». Она имела в виду вот этот список. Ведь ясно же: не все выдвинутые получат, но всех их начнут обсуждать — говорить, писать, показывать о каждом и везде только похвально. Это же список и для критиков: «Вот, мол, обратите на них внимание, это те самые, достойные, именно эти не теперь, так в другой раз, но получат премию. Пишите о них, славьте». Я сегодня специально поехал к самому, к председателю нашей секции. Застал, сидит такой, с бородкой, вежливый. Я прямо перед ним и поставил свой вопрос: «До каких пор, мол, будет это игнорирование?» А он: «Ничего не могу сделать: очередь. Вот список на ближайшие два года — двадцать шесть человек. И это только по нашей организации!» — «Запиши, — говорю, — меня двадцать седьмым». — «Не могу. Это дело общественное». — «А где она, та общественность, которая вот этот список составляет, вот эту очередь устанавливает? Я пойду и поклонюсь ей в ножки». Улыбнулся снисходительно: «Зачем же так примитивно понимать? Надо, чтобы о вас пресса заговорила, критики…» Это же заколдованный круг! Критики обо мне молчат, потому что я не лауреат, а на премию не выдвигают, потому что молчат критики! Ну? Да на меня уже скоро будут мальчишки пальцем показывать: «Ребята, смотрите, вон пошел непремированный писатель!» Стыдно, от людей стыдно.