Михаил Колосов - Похвала недругу

«Здравствуйте, — говорю громко, — Никон Никонович! С праздником вас!»

Тот обернулся, протянул мне руку, улыбнулся приветливо, меня поздравил, даже спросил, как жизнь, будто давно и хорошо меня знал, я ответил: «Все отлично!» — и пошел дальше, кивая одним и улыбаясь другим. А как же иначе? Надо было делать вид, будто я здесь по полному праву и не моя, мол, вина, что вы меня не знаете.

Вскоре стали собираться в плотную кучу у входа на сцену. Посматривали на часы, распорядитель звал кого-то пройти вперед. Пристроился и я к толпе с левой стороны. И вот сигнал: «Пошли!», и все полезли по ступенькам еще чуть выше. На сцене, путаясь в пыльных кулисах, устремились кто вправо, кто влево. Сгрудились с двух флангов, как перед атакой, постояли с минуту и ринулись на ярко освещенную сцену. На сцене для президиума было приготовлено шесть рядов стульев. Я хотел было идти в шестой ряд, но тут же раздумал: кто меня там заметит, тем более, вижу, что я вполне успею еще занять место в первом. Нет, в первый — это слишком, пойду во второй. И пошел. Смотрю, все начальство идет мне навстречу, с правой стороны заходит, а с нашей, с левой, из начальства никого нет, тут оказался, видать, народ — все новички, стесняются: кто полез в последний ряд, кто вслед за мной — во второй.

И так получилось, что, когда Никон Никонович остановился в центре у микрофона, слева от него до самого конца весь первый ряд оказался пустым. Аплодируя, он оглянулся на пустые места, потом на наш ряд и жестом пригласил занять места у стола. Я тут же отодвинул стул и встал рядом с ним. Но не совсем рядом, а из такта оставил между нами один свободный стул. Очень быстро и другие стулья влево от меня были заняты.

Поаплодировали. Началось собрание. Я сижу, не дышу: боже мой, наконец-то удостоился, вот он я, в первом ряду, чуть ли не локтем касаюсь самого Никона Никоновича! Вот только с руками не знаю, что делать: то на стол их положу, то под стол опущу… Посмотрел на других — как они? Вижу: чертиков рисуют. Не долго думая, и я подвинул листок бумаги, достал ручку и стал рисовать рожицы.

И вдруг откуда ни возьмись — муха. Села на руку, нахально потерла лапками, будто у себя дома, пробежалась взад-вперед. Я незаметно согнал ее, она опять на то же место. Сладко ей там, что ли? Согнал, она покружила вокруг носа и села мне на лоб. Бить ее на лбу неудобно — перед всем залом, и я изо всех сил старался согнать ее движением кожи. И так морщу лоб, и эдак, а она будто прилипла. А тут, вижу, фотографы и телевизионщики направляют объективы на Никона Никоновича. Делать нечего, поднял руку, спугнул нахалку, но руку не убрал, а так и остался сидеть, будто задумался о чем-то важном. А муха тем временем села на бумагу и стала рассматривать мои рисунки. На одной рожице оставила точку как раз на носу, потом взлетела, побегала по микрофону и опять ко мне.

«И откуда ты тут взялась?» — возмутился я.

«А ты?» — приподняла она свою круглую головку.

«Я по праву здесь! У меня пригласительный билет со штампом «Президиум». Я достоин…»

«По праву! Достоин»! — передразнила меня муха и усмехнулась. — Видела я твое достоинство: пер сюда затаив дыхание, локтями работал, чтобы только поближе место занять».

«Неправда, я не работал локтями!»

«Работал. Вид только делал, что не работал, а сам так орудовал ими».

«Клевета! Ты завидуешь мне, жалкая назойливая муха».

«Чему завидовать! — приподняла она крылышки. — Это ты мне позавидуй. Я вольная птица, живу здесь, присутствую на всех собраниях, на всех концертах. Кто только не перебывал здесь — и я со всеми на «ты». Меня все уважают, все сгоняют с себя деликатно, незаметно».

«Хвастунишка! Какая ты птица, ты просто муха, назойливая муха. Тебя каждый с удовольствием прихлопнул бы, если бы это не было на виду у всего зала».

«А вот и нет! Хочешь, на зависть тебе я сейчас на самого Никона сяду? Ты даже сесть близко побоялся, один стул пустым оставил, а я ничего не боюсь. Смотри!» Она снялась и полетела к Никону Никоновичу. Опустилась ему на руку, он дернул нервно пальцами, муха пересела на другую, потом на лоб ему, на нос. Со лба Никон Никонович согнал ее легко, у него кожа на лбу подвижная, а вот с носа, вижу, никак ее не спугнет. Он и так и сяк носом, а она ни в какую. Побагровел весь, губу нижнюю оттопырил, дует, струю воздуха направляет на нос, а муха только крылышки распустила, будто купается в прохладной струе. Наконец он не выдержал, смахнул ее рукой. Муха снялась и снова спланировала на мой лист.

«Ну, видал? Завидуешь?»

«Чему?!»

«Не делай вид, не делай! «Чему»! Хотел бы быть на моем месте и вертеться на носу у самого Никона?»

«Нет, не хотел бы: быть в такой близости опасно, может прихлопнуть».

«Философ! Вот и выходит, что мое положение лучше твоего, я могу себе позволить быть в любой близости к любому человеку», — муха снова перелетела на Никона Никоновича. И стала так донимать его, что мне даже жаль его стало. Она бегала у него по лбу, по щекам, по подбородку, лезла в нос, садилась на ресницы. Измучила бедного так, что он взопрел даже. «Ну, думаю, при первом же удобном случае прихлопну я тебя, проклятая муха! Спасу Никона Никоновича». И стал пристально следить за мухой. Вот наконец она села ему на левый рукав, я изготовился — сделал ладонь корытцем, — раз, одно мгновение — и муха у меня в кулаке.

По залу прошло какое-то оживление, но я не обратил на это внимания, главное — муха в кулаке. Жужжит, вырывается:

«Пусти! Слышишь, отпусти!»

И Никон Никонович шепчет:

«Вы что делаете?»

«Муху поймал, Никон Никонович! — радостно сообщил я ему. — Вот она! Не будет больше вам надоедать».

«Дурррак!..»

«Дурак, отпусти! — не унималась муха. — Отпусти, подхалим несчастный!»

Обескураженный, я разжал кулак, и муха медленно вылетела на волю, покружила-покружила и опустилась Никону Никоновичу на список выступающих, принялась расправлять слегка помятые крылышки. Никон Никонович отвел от нее глаза, стал слушать оратора.

После торжественной части, как и все из президиума, я ушел домой, будто концерт мне был неинтересен.

Пригласительные билеты со штампом «Президиум» я больше не получал. Впрочем, и без штампа тоже не получал… Понял теперь? — спросил меня Неваляйкин с великой печалью в голосе.

— Понял, — сказал я. — Но виноват ты сам.

— Конечно, сам! — досадливо поморщился Эразм. — Разве я кого виню?

— Я не муху имею в виду — там ты поступил наилучшим образом! Ошибка твоя в том, что ты на другой же день не пошел к Никону и не разведал его настроения: он ведь отходчив, как и все люди. А ты спрятался! Никон может подумать, что ты гордыню свою демонстрируешь. Рано.

— Сам знаю, что рано.

— Тогда иди к нему.

— Его нет, он уехал отдыхать.