Михаил Колосов - Похвала недругу

Машина остановилась у поворота на территории Дома творчества: ехать под «кирпич» шофер не решился.

— Ничего! Двигай! — велел ему Неваляйкин. — Я разрешаю.

Машина въехала на территорию и снова остановилась: впереди путь загораживали сетчатые полуворота. В окно из сторожевой будки привратник сердито махал рукой, делал знаки, чтобы поворачивали обратно. Приоткрыв дверцу, Неваляйкин пальцем поманил привратника к себе. Увидев повелительный палец, тот встрепенулся, быстро подбежал к машине.

— Открыть! — приказал Неваляйкин.

— Нельзя… Запрещено…

— Кому запрещено? Живо!

— Не работает… Испортился механизм, — лопотал привратник.

— Руками!

Привратник побежал к полуворотам, уперся в них руками, поднатужился, отодвинул сетку в сторону.

— Вот так! — похвалил его Неваляйкин. — Между прочим, привратник — это тот, кто любит приврать. Ха-ха! — рассмеялся он своей остроте и сунул усатому стражу через открытое окно новенький рубль с олимпийской символикой. Шоферу сказал: — К парадному!

Щедро расплатившись с таксистом, Неваляйкин махнул ему небрежно на прощанье и не торопился идти в свои апартаменты. Подбоченясь, с видом хозяина, приехавшего домой после долгой отлучки, он с высоты крыльца не спеша огляделся по сторонам.

В Доме недавно закончился завтрак, и почти все его обитатели уже были на пляже. Во дворе на скамейках в тени сидело лишь несколько человек, которым море и солнце почему-либо были противопоказаны, да редкие заспанные фигуры выскакивали из-за стеклянных дверей и, как угорелые, устремлялись к морю. Но, увидев Неваляйкина, невольно останавливались: Эразм был неотразим: яркий, как кенар в свадебную пору.

В лимонно-желтых штиблетах на толстой белой подошве, в потертых узких джинсах, подпоясанных широченным в две пряжки ремнем, в желтой, под цвет штиблетам, рубахе, изрисованной и исписанной вдоль и поперек аэрозольными баллонами и английским текстом, в большой ковбойской шляпе, он стоял как изваяние, как символ диких прерий. На бедре, где должен был болтаться красавец кольт, у Неваляйкина была приторочена форсетка из добротной кожи.

Особого внимания заслуживала его жилетка, надетая поверх рубахи! Короткая, она едва прикрывала Неваляйкину лопатки. Полы ее не застегивались, они лишь еле-еле выглядывали из-под мышек. Без воротника, с короткими рукавами — не жилетка, а скорее распашонка с плеча младенца.

Густая, волнистая грива волос водопадом ниспадала на ворот рубахи, пышные бакенбарды серебрились редкой сединой.

Рубаха его была расстегнута до пупа, и все могли любоваться неваляйкинской грудью, заросшей, как у породистого барана, черной курчавой шерстью.

Эразм обвел орлиным взглядом отдыхающих и, не встретив никого из знакомых, гордо вздернул голову, подхватил свой багаж и легко понес его в вестибюль.

Там у стойки администратора стояла толпа, но, увидев Неваляйкина, невольно расступилась. Дежурная, изобразив подобострастную улыбку, кинулась к приезжему, залопотав приветственные слова по-английски.

Эразм улыбнулся и деликатно перебил ее:

— Говорите, пожалуйста, по-русски, я понимаю. По-американски я и дома наговорюсь, — и он достал из форсетки свою путевку.

Пока любопытные считывали с неваляйкинской рубахи рекламу о различной продукции голландской фирмы «Джонсон» (их особенно заинтересовал аэрозольный баллон с надписью «toilet fresh»), дежурная оформила документы, выдала ему ключ и даже вызвалась проводить его в номер. Она схватила было пестрый в наклейках чемодан, но лишь крякнула, ойкнула и засмущалась: чемодан с места не сдвинулся.

— Спасибо, я сам, — сказал Неваляйкин. — Книги, рукописи — ноша не легкая. — Он качнул головой и ловко вручил ей олимпийский рубль: — Сувенир! Сувенир, и только! — и подмигнул ей.

В номере Эразм не стал долго задерживаться. Он тут же сбросил с себя дорожные доспехи, извлек из портфеля пляжный костюм в целлофановом мешочке и стал облачаться в него. Костюм этот был рассчитан на то, чтобы если не поразить обитателей Дома творчества, то, по крайней мере, вызвать у них всеобщий вопль удивления. Японского производства, цвета пронзительной голубизны, костюм был куплен Неваляйкиным у спекулянта за большие деньги. И на шортах, и на рубашке-курточке с кушачком, и на кепочке с большим белым пластмассовым козырьком — всюду повторялся один и тот же рисунок: крупный длинношеий аист — тот самый аист, который красуется на хвостах всех самолетов японской авиакомпании. К костюму, правда, не очень подходили пляжные шлепанцы местного производства — ребристая подошва из красной резины, но что поделаешь… Зато огромные черные очки новейшей модели!

Вышел на крыльцо Неваляйкин, огляделся — скамейки были пусты, убрались куда-то в тень слабосердные, остальные коптились на пляже. Пошлепал туда же и Неваляйкин — по серым бетонным плитам через самшитовую рощицу.

На пляже он не бросился на поиски свободного лежака, чтобы поскорее улечься на нем. Эразм даже был рад, что свободных лежаков поблизости не оказалось. Высоко задрав голову, как взнузданный рысак, шел он не спеша между валявшимися на песке человеческими телами, незаметно изучал обстановку: кто где, кто с кем… Где маститые, где знаменитые, где середняки, где пробивные молодые.

Группу маститых заметил под навесом, они сосредоточенно играли в преферанс. У каждого из них за спиной стояла или сидела престарелая супруга и проявляла какую-нибудь заботу о своем муже. Одна натягивала своему на голову чепчик, приговаривая: «Накрой головку, Мусик, накрой…» Другая накидывала своему на плечи полотенце и тягуче сообщала: «Ветерок подул, не простудись, Дусик..» Третья совала своему тапки настырно требуя: «Песок холодный, Люсик, надень сейчас же тапочки…»

Маститые отмахивались от своих жен, как от назойливых мух, капризно, на манер малолетних детей, надували губки и тянули недовольно:

— Отста-ань… Не ме-е-ешай…

Трое знаменитых стояли на середине пляжа в театральных позах. Этим не лежится, не сидится — их донимают проблемы. И сейчас они громко, чтобы все слышали, философствовали на тему: как сохранить море от такого нашествия купающихся. Один кривобокий, с челкой, упавшей на правый глаз, указывая рукой в сторону моря, говорил сокрушенно:

— Оно ж живое, морюшко! А его губят! Ведь каждый входит в него сухим, а выходит мокрым. А когда эта вода возвратится обратно в море? А?..

Другой, квадратная фигура: что ввысь, что вширь, с отвислым животом, однако подвижный такой, раскинув руки в стороны, словно хотел обнять все море, восклицал:

— Да-да!.. Верно, верно!.. Они же нарушают экологическое равновесие! И никому до этого нет дела!

Третий, высокий лысый бородач в маленьких очечках на длинном лице, пошарил многозначительно пятерней у себя в затылке, изрек задумчиво: