Михаил Колосов - Похвала недругу

— Садитесь, — пригласила она гостя.

— Спасибо, — поклонился Неваляйкин и сел напротив, уставясь в директрису. — Ей-право, похорошели! Что с вами? — Неваляйкин маслено заблестел глазами. — А я работал, работал… Принес вот, — он вытащил из портфеля рукопись, положил на край стола. — А это вам маленький презент, — он извлек коробку с моржовым клыком и поставил перед директрисой. Та вознегодовала:

— Ой, ну зачем это? — и отодвинула коробку к Неваляйкину.

— Пустячок, Марья Санна! — он подвинул коробку к директрисе.

— Нет, нет, — она двинула коробку к Неваляйкину, но уже не так решительно.

— Специально для вас вез! — Неваляйкин двинул коробку подальше от себя. — Не обижайте.

— Неудобно, право… — она отодвинула коробку опять к Неваляйкину.

— Это всего-навсего клык… Моржовый… Специально для вас. Из Южной Африки… Марья Санна!.. — Он подвинул коробку к директрисе и придержал ее рукой.

— Нет, право… Вы ставите меня в неловкое положение… — Она уперлась кулачком в коробку с другой стороны и малость подвинула ее.

— Ну что вы!.. Такой пустяк… Подарок, ни к чему не обязывающий… Презент!.. Марья Санна! — и он сильнее нажал на коробку.

Так они играли в поддавки, пока наконец коробка не остановилась неподвижно на середине стола, а с двух сторон ее подпирали толстые пальцы Неваляйкина и беленький морщинистый кулачок директрисы.

— Нет, нет… — шептала она.

— Ну, Марья Санна!.. — умолял он страстно.

— Нет, нет…

— Марья Санна!..

— Ну что с вами делать?.. — Марья Санна отодвинула ящик и сгребла туда коробку. Клык гулко стукнул и скрылся в темной фанерной пропасти навсегда.

Неваляйкин облегченно вздохнул и обласкал директрису глазами:

— Одна только просьба, Марья Санна: передайте мою рукопись Эжени. Правда, она редактор не ахти какой, но у нас с ней давний контакт… Творческий. А это для писателя далеко немаловажно. Целую ручки!

В кабинет главного редактора Неваляйкин вошел, как в свою квартиру.

— Привет, Гриша! — закричал он с порога, не дав главному опомниться. Обнял его левой рукой, вмял голову главного себе под мышку, подержал, пока тот не стал задыхаться, отпустил: — Вижу, старина, ты совсем закопался в этой службе: выглядишь плохо! Наверное, и в отпуск еще не ходил? Все разгребаешь чужие дела, а свои, как всегда, ждут? А ведь ты талантливый мужик! Жаль, жаль, зарываешь свой талант в землю. Тебе надо писать! Самому! Я ж помню!..

— К сожалению, никто этого не видит, — пожаловался главный, вытирая вспотевший лоб.

— Видят! И знают! Настоящие друзья — вроде меня. Я к тебе на минутку, Гриша: давно не видел, соскучился. Ну, выглядишь ты ничего! Тьфу, тьфу… — Неваляйкин постучал по дереву.

— Спасибо, — размягчился, будто воск, главный, глаза его потеплели.

— Зная твою страсть, хочу порадовать… Вот, возьми на память. «Спрут»! — Неваляйкин водрузил перед главным корневище. — Из Эфиопии. Увидел, вспомнил тебя… Думаю: «Возьму, сделаю Грише приятное». А хорош, стервец!

— Прелесть! — расплылся в улыбке главный. — Спасибо! — и совсем растаял.

— Ну, не буду отнимать у тебя драгоценное время, побегу. Там я рукопись принес, так ты проследи, пожалуйста…

— Ну! О чем речь! — главный развел руки в стороны. — Все будет нормально!.. — Он был так растроган, что готов был заплакать.

— Привет! — Неваляйкин поднял руку и вышел.

— О, радость моя! Эжени! — У Неваляйкина влажно заблестели глаза. — Ты совсем, видать, забыва меня? А я все пою: «Эжени, Эжени, ты меня на себе ожени!»

— Ах, все это только слова, к сожалению… А как до дела доходит, так вы в кусты… Разве не так?

— А что делать, милая Эжени! Путы Гименея…

— Да, мужчина пошел сегодня трусоват.

Эжени, коротконогая, пожилая, молодящаяся женщина, встала из-за стола. Неваляйкин подошел, поцеловал ей руку и, не отпуская, прижал ее к груди. Прошептал:

— Любовь моя, мечта моя…

— Не надо… — опустив глаза, попросила Эжени.

— Был сейчас у вашей шефши. Говорил, между прочим, о тебе. Говорю: «Такую умную женщину сколько можно держать в рядовых редакторах?» А она мне искренне: «Самой, — говорит, — стыдно. Никак место не освобожу. При первой же возможности, — говорит, — справедливость восторжествует».

— Правда? — радостно засияла глазками Эжени.

— Клянусь!

— Мой один хороший знакомый, — сказала Эжени, — он работает там… Наверху…

— Ревную!.. — заревел Неваляйкин.

— Не надо. Это мой давний и очень, очень хороший знакомый. Так он тоже говорил мне: «Дураки твое начальство. Я бы давно тебя сделал главным!»

— Ну вот видишь! — Неваляйкин помолчал. — А я роман закончил! Сдал.

— Ах, вот почему вы такой ласковый! Ну, Лиса Патрикеевна!

— Нет, нет, Эжени! Мои чувства к тебе всегда неизменны. Без рукописи они просто как будто без повода…

— И большая рукопись?

— Листов на тридцать…

— Боже мой! — Эжени упала на стул. — Опять мне переписывать всю, приводить ее в нормальный удобоваримый вид! Ведь вы такой бездарный, Неваляйкин!

— Ну, Эжени!.. — он оглянулся на дверь, поймал ее руку и ловко насадил на ее палец перстень. — Это только аванс… Аквамарин чистейшей воды!

Эжени сделала вид, что не заметила перстня, продолжала как ни в чем не бывало:

— Ладно уж… Пользуйся, шалунишка, моей слабостью. Внутреннюю рецензию надо обеспечить.

— Обеспечу!

— Алё, старичок! Привет, друг мой Косорылов! Давненько мы с тобой не встречались. Я тоже работал. Повод есть встретиться, закончил роман. Какой там «быстро»! Три месяца корпел! Устал, как черт. Давай, старик, встретимся, поговорим. А то ведь так и одичать можно. В ЦДЛ, часиков в шесть.

Столик Неваляйкин выбрал в самом дальнем уголке и попросил официантку, чтобы она убрала лишние стулья. Когда у Косорылова после пятой стопки закраснелось, будто столовый бурак, лицо и совсем слиплись глаза, Неваляйкин приступил к делу:

— Нам, талантливым писателям, надо держаться друг за друга, иначе нас поодиночке передушат. Поддерживать надо талантливых друзей. Верно?

— Верно, старик!.. — мычал Косорылов и тянулся к стопке. — За твои успехи!

— Ведь если не ты да не я, так кто же тогда? А? Нет же никого… Все остальное — так… Верно?

— Верно, старик! Никого!.. Наливай.

— Ты бы отрецензировал мою рукопись? Тебе заплатят…

— Тридцать листов! Да это же мне на три года чтения!

— Я сам напишу, ты только подпиши… Ведь это обыкновенная формальность.

— Ну, если так — давай! Тебя я знаю, как пишешь — тоже знаю… Подпишу с чистой совестью. Давай, старик, наливай!