Михаил Жванецкий - Большое собрание произведений. XXI век

Екатерина Марковна показывает комплект для пожилых полноватых женщин.

– Позвольте, это же Эдик!

– Гражданин, ради бога! На дедушке Харитоне тема из ацетатного шёлка. Для мужчин с низким материальным и интеллектуальным уровнем, но со спортивным характером, при завышенном объёме в лифе. В таком костюме дедушка себя отлично чувствует на протяжении всей жизни.

На Роме звонкого цвета кошель на портупее.

На Саше пиджачный костюм из х/б бархата и диадема из фальшивых бриллиантов. Бархат переживает своё второе рождение.

Роза покажет интересный ансамбль из элегантного платья и безобразного пальто. Это её собственное. Такие бархатные костюмы предлагается носить со своими сапогами.

Дальше. Поступила жалоба о том, что наша зрительница в вечернем наряде не может идти в ЖЭК, а другого наряда у неё нет. Хотя это вечернее платье хорошо смотрится на велосипеде. Оно практически закрывает колёса. Движения становятся плавными. Причина движения скрыта от постороннего взгляда и производит ошеломляющее впечатление на мужчин.

На дедушке Игоре отделка со стеклярусом. Для инвалидов специальное ателье шьёт русские боярские одежды и декоративные шали для них же.

Неожиданное решение свадебных туалетов. Красный цвет фаты – цвет свадебных обрядов Древней Руси, и политически он сегодня оправдан.

Оригинальное решение ритуальных обрядовых костюмов прощальных. Они без карманов. Крутая сторона – чёрный габардин, спинка из марли. Обувь без задников и подошв. Шевро хорошего качества. Вместо сорочки – белоснежная клеёнчатая манишка. Чёрный пластмассовый галстук. Мы учли ваши замечания о том, что мы оторвались от жизни. Хочется думать, что в ритуальных костюмах это естественно.

Последние разработки носимого убедят вас в обратном. Но есть решение о внедрении всего этого в ваше ношение.

Он, мерзавец, делает вид, что меня нет.

Играет, выступает, разъезжает.

А я, брат, есть!

Я мерзко в тень ушёл.

Никогда он не даст того накала, той страсти, того юмора и грусти светлой.

Он, тварь, ведь не знает, как играть грусть светлую.

Он просто грустно играет – в лоб.

Это великий творческий нюанс, блин.

Это тебе не курок спустить в Ленского на рассвете, когда все спят.

А юмором сверкнуть, юмором в одном глазу.

Не изогнувшись и приплясывая, не тыча пальцем в балкон, мол, щяс, щяс, мол, щяс выдам.

А искорка в глазу одном сверкнула – бзинь – и пожалте – хохот.

А пауза!..

Он же бесконечно говорит, долдонит, бубнит, гудит, как шмель, боится собственного перерыва в словах.

Чтоб все не встали и не ушли.

Он криком держит.

А я – спиной.

У меня зад выразительный.

Стою, на ножны опираюсь спиной, а зал, как проклятый, затих.

Я к ним, мерзавцам, задом обращаюсь.

И слушают.

А он лицом – и говорят.

Он и они одновременно.

Он – с ними, а они – друг с другом.

Ха-ха-ха-ха-ха-ха.

Конечно, он трудолюбив чудовищно и легендарно, как все патологические твари.

А я лежу, но суть не в этом.

Мы же – кто кого.

Он что-то обо мне промямлил в Тюмени.

Я сосредоточился на нём в Новосибирске.

Публика, конечно, мечется, ей любопытно.

Его уже не слушают.

Главное – что там между нами.

Кто кого ударит между строк?

Тут он раскрылся, я затих.

Он – гадостью, я – исполнением.

Он – от себя, я – от Шекспира.

Он – матом, я – недосягаемо стихами.

Молчание, пауза, Расин, Мольер, Островский, Горин, дошёл до Данте, плюнул – пусть подпрыгивает.

Он бездарен, а я далёк.

Замолк, запил, разбил будильник, грохнул телефон, проверил на смекалку.

Он себе свернул лицо намёками.

Подмигивал всем телом, поясницей.

Такой рассказчик тонкий: выпучил глаза, подтягивал штаны, показывал рукой, предупреждал: не торопитесь, вот-вот сейчас будет смешно.

Да, кто-то засмеялся до, но после не было ни звука, полная тупая тишина, настоянная на недоумении.

Бедный, мне стало его жаль, я отошёл.

Я заложил в кольцо свой мяч – пускай допрыгивает.

Талант успешен, когда играет; бездарь – когда уходит.

Он и не понял, почему такие аплодисменты на уход.

От радости, подонок!

А я затих, замолк, запил, залёг.

Проверим тишиной!

Наливай, Егорушка!

– Дядя, а чужие, это которые?

– А их видно.

Прилетаю я в Архангельск. Впервые.

Прилетаю на рассвете.

Утро там.

Корреспондент уже с микрофоном, с камерой.

– Вот вы сегодня прилетели в Архангельск, что вы успели подметить в Архангельске?

– Ничего.

– Мы думали, вы сразу. У вас есть любимые мечты?

– Нет, – сказал я, – я не люблю свои мечты.

Эта порода людей прошла через все буквы «п».

Они прошли проверку

на преданность,

подлость,

предательство.

Были на побегушках,

под покровительством.

Потом

покровительствовали

преданному

подчинённому.

Их пинали,

пугали.

Они передавали

пинки

подчинённым.

Прошли через

поклоны

и преклонения.

Они подавляли в себе

столько подлости

и ненависти, что

вспышки ярости

по пустякам

потрясают

поныне.

Вот сколько «п» в этой переломанной биографии,

так и не ставшей судьбой.

– У нас нет денег, нет проекта, нет разрешения – но мы виноваты и обещаем исправиться.

– А как же! Обязательно! – отвечает начальство и уезжает.

Это было в то время, когда джинсы были штанами, а тёлки – животными.

Вот евреи.

В любой стране – в меньшинстве.

А в каждой отрасли – в большинстве.

По национальному вопросу не высказываюсь.

Бываю и на стороне антисемитов, и на стороне евреев.

Креститься не собираюсь.

Когда вижу певицу-еврейку с крестом на груди, не знаю, что раньше целовать.

Что у нас не изменяется – это перспективы.

Глянешь вперёд – опять вся жизнь там.

Кризис опять создал нехватки изобилия.

Она взяла моё лицо в руки, повернула к свету.

– Что-то лицо знакомое…

Я кивнул у неё в руках.

– Ну что, прошла болезнь?

– Только что с её новым мужем.

В понятие «ретро восьмидесятых» вошли старые врачи с выстукиванием и разговором.

С Новым годом!

В хорошее время мы попали.

Время испытаний.

Сегодня те, кто поёт «Славься!», должны доказать, что они патриоты.

Ибо тяжёлое время – это время умных людей.

Желаю счастья детям наших родителей и родителям наших детей.

Чтобы у них было что читать, что смотреть, что слушать, где жить и что говорить детям.