Александр Карнишин - Армейские байки [Сборник рассказов; СИ]

— Боли-ыт… Через месяц он лежал в санчасти уже с другой болезнью. Тоже не имеющей названия на русском языке. Пока он болел, во взвод командиром был назначен молодой лейтенант Володя Шарабура, пришедший прямо после педвуза, когда призывали всех. Он вежливо переговорил со всеми солдатами и сержантами, наведался и в медсанчасть.

— Болеете, рядовой?

— Да. Бали-ыт…

— Бирикелэ?

— Нэт. Тапер другой балит. Нэ знай, как по-русски… Шарабура хорошо учился и многому научился. Он слушал, что и как говорит Курбан, хмыкал недовольно, а на другой день пришел с утра и приказал:

— Одеться — и за мной.

— Ба-ли-ыт! — выкрикнул Курбан.

— В город пойдем, девушек смотреть. В город неназываемая болезнь выйти не мешала. Офицер со своим солдатом, выглядевшие, как человек-гора в кино и человек-тростинка, вышли за ворота, где солнце и веселый воробьиный щебет, и куда-то долго ехали, пересаживаясь с одного транспорта на другой. Наконец, снова железные ворота, как в их воинской части, охрана, пропустившая их, и знакомый Курбану запах — конюшни!

— Это вот Наташа, — сказал Шарабура. — Это — Курбан. Ты, Курбан, походи тут, посмотри. А мы с Наташей побеседуем немного. Невысокая спортивная Наташа строго посмотрела на Курбана, смерила взглядом его рост, и кивнула, погрозив предварительно пальцем. Они вышли на солнце, а Курбан пошел вдоль денников. Он заговорил, запел какую-то песню, снова о чем-то заговорил на своем языке.

Лошади не шарахались, а наоборот, касались губами его лица, фырчали, а он обнимал их, хлопал по щекам, чесал под челюстью, лохматил челку, и что-то говорил, говорил, завораживающе спокойно и ласково… Из-за колонны смотрели на него подошедшие тихо лейтенант Шарабура с Наташей.

— Ну?

— Лошадник, точно. Чабан, говоришь?

— Дай ему, ну, как положено… Наташа выдернула из горы опилок вилы и сунула их в руки Курбана.

— Вот денник — вычистить и засыпать опилками. Он смело шагнул внутрь, и так же напевая теперь что-то веселое, вычистил все, до чего дотянулись руки. Потом он жесткими щетками чистил коня. Огромного вороного коня со спиной, широкой, как кровать.

— Мне-то он неудобен, — пояснила Наташа Шарабуре. — А ему — в самый раз будет. Когда уздечку уже оседланного коня сунули в руку Курбана, он глянул на лейтенанта. Тот, по-птичьи склонив голову к плечу, спросил:

— Бирикелэ?

— Нэт! — тут же ответил Курбан. — Нэт бирикелэ! И ему тогда разрешили сесть верхом и проехаться туда-сюда, выгуливая коня. Потом еще туда-сюда, потом рысью. А еще через несколько минут Курбан со счастливой улыбкой, что-то визжа, как настоящий разбойник, летел на галопирующем коне, бросив поводья и крыльями раскинув руки в стороны.

— Хорош, — оценила Наташа. — Мы этого тяжеловоза никак разогнать не могли. Только под хлыстом ходил. А тут — один голос и ноги. Очень хорош твой чабан. … Утром в маленький кабинет взводного осторожно постучали.

— Разрешите? — на пороге стоял Курбан, подтянутый и аккуратный.

Куда-то исчез его акцент, исчезла улыбка. Он был строг и серьезен:

— Товарищ лейтенант, рядовой Галиев для дальнейшего прохождения службы прибыл!

— Дверь закройте, рядовой. И садитесь вот сюда. О чем они там говорили, не знает никто. Но после этой беседы Курбан стал самым исполнительным бойцом, кидающимся добровольцем на любое самое грязное дело. И болячки его вдруг все прошли. Что интересно, и акцент пропал. Правда, акцента никакого и не должно было быть, потому что рядовой Галиев Курбан-гельды родом был из Московской области — но кто же читает личные дела? И чабаном он не был, а был студентом-недоучкой, ушедшим в армию со второго курса политехнического института. Чабаном был его дед, к которому Курбана в детстве отправляли на все лето. Там он и на коне скакал, и баранов резал, и жил в бескрайней степи, становясь таким же прокопченным кострами и солнцем, как все чабаны. Два, а то и три раза в месяц за исполнительность он получал увольнительную. Потом была долгая поездка, пересадки, проход мимо непременной на окраинах любого города промзоны, кованые ворота, а за ними встречала его Наташа, у которой для любителей коней всегда находилась работа.

— Как вы справились с этим э-э-э… чабаном? — спрашивали у Шарабуры проверяющие и командиры.

— Гиппотерапия, знаете, от многого лечит. Вот — помогла.

— Гиппотерапия, говорите? Очень интересно… … Через год Шарабура уволился, отслужив свою норму. Он женился на Наташе, и она еще через год родила ему маленького Шарабуру. А Курбан, даже после «дембеля», продолжал приезжать к знакомым конюшням. Он устроился охранником в торговый центр, где опять ласково улыбался всем, щуря черные глаза. Его любили за безотказность и исполнительность. Но каждый выходной день он ехал на окраину, чистил денники, выводил лошадей на прогулку, и наконец, однажды ему предложили остаться работать здесь же, при конюшне.

Зарплата, сказали со вздохом, небольшая, но зато есть возможность подработать. И потом — гиппотерапия. Так он объяснял всем при увольнении. И акцента при этом у него совершенно не было. А еще через два года Наташа с Володей стояли и, улыбаясь, смотрели, как Курбан проводит по кругу самую смирную лошадку, в седле которой, вытаращив одновременно от восторга и страха глаза, сидел маленький Шарабура, похожий одновременно на обоих родителей.

Заканчивалась неделя большой итоговой проверки. Окружная комиссия — сплошь майоры и подполковники — облазила, казалось, все закоулки части. Пролистала все документы, рассматривая их чуть ли не на просвет. Пересчитала проценты, что Кузнецов вписывал в клетки большой ведомости, нарисованной на листе железа, установленного у края строевого плаца. Тот лист он сначала шкурил под смех и общие издевки — мол, что, белая кость, и тебе мужскую работу дали? Вернее, не шкурил сначала, а — щеткой, щеткой, стальной жесткой щеткой до серого блеска. А потом уже шкуркой, да не той, что дерево полируют, а крупной, зернистой, на брезентовой основе. И только потом уже — мелкой алмазной. Где взял, где взял… Выпросил у начсклада. За это товарища прапорщика два месяца нельзя было ставить в график дежурства на воскресенье. Так вот договорились. Железяка была большая, метра полтора на полтора. Заранее к ней ребята из гаража приварили «ноги», и теперь надо было только отдраить и покрасить. Вот и драил рядовой Кузнецов, пока народ прохаживался вокруг и прохаживался насчет его легкой работы писаря батальона. Старшего, так его и перетак, старшего писаря! Все уже гуляют, а он согнулся, обернул брусок шкуркой — и драит, драит, драит, смахивая серый порошок с начинающего блестеть листа. Ну, потом все просто: протравка, покраска. Белой не нашлось, поэтому пришлось красить черным. Зато по черному уже нашедшейся к тому времени белой краской были нарисованы клетки, написан заголовок, и каждый месяц напротив взводов и рот Кузнецов кисточкой, высунув язык от напряжения, вписывал проценты и места. Вот и эти проценты майоры пересчитали. И указали, что хорошая штука, наглядная и полезная. Сразу видно, кто и в чем впереди, а кого надо гонять, как бобиков, чтобы пришли потом в войска настоящие сержанты, а не вахлаки-первогодки. Молодцы, мол, хорошо придумали. Строевой смотр уже прошел. Под оркестр, не так, как в прошлый раз. Бил барабан, трубили трубы, а коробки взводов четко печатали шаг, перед трибуной слаженно прижимая локти и резко поворачивая голову вправо и верх, чтобы подбородок показывал на высокое начальство. На другой день после смотра командир даже зашел в клуб и лично похвалил начальника клуба и оркестр, репетирующий новый марш. Прошли уже и учения с выходом всей части в поля и развертыванием на ее основе дивизии. Часть-то кадровая, сплошь офицеры, прапорщики, да сержанты. Вот по плану мобилизации и положено было в случае чего из отдельного батальона родить дивизию, разобрав по подразделениям присланных военкоматом призывников. Почти сутки длились учения, после которых опять же почти сутки членов комиссии в городке никто не видел. Мужики отсыпались и обсуждали свои дела. Потом писали отчет. Потом должны были собрать штаб и устроить громкую читку со строгим внушением — но это уже только для офицеров. Ревун раздался внезапно. Что за фигня? Тревогу уже отрабатывали, учения были… Какого же еще? Незнакомый подполковник зашел в третью роту, что на втором этаже, и остановился перед вытянувшимся навытяжку дневальным.