Николай Самохин - Так близко, так далеко...

— Артамоша!.. Становись!

На веранде смолкает стрёкот машинки. Артамонов, заранее втянув голову в плечи, обречённо плетётся к ристалищу.

Супруга поджидает его, воинственно пошевеливая налитыми бёдрами (энергию этой женщины не могут укротить ни стирка, ни поливка, ни прополка).

Начинается избиение.

У жены мощные руки и хорошо развитые плечи, она режет вялые подачи Артамонова справа и слева, то и дело шарик с пулевым свистом летит в малинник, и Артамонов, ёжась, лезет в колкие заросли — добывать его оттуда.

Жена не позволяет Артамонову халтурить. Играет она азартно, шумно, не переставая руководить действиями супруга.

— Достал! — грозно выкрикивает она. — Молодец, дуся!.. — А — ещё разик!.. А — в уголок!.,

Выиграв с большим преимуществом несколько партий, жена говорит:

— Ну, хватит. Давай просто так, без счёта. Потренируемся. Я буду бить в правый угол, а ты отрабатывай подсечку.

И ещё минут двадцать гоняет взмокшего супруга.

Тренировки эти, насколько я заметил, Артамонову не помогают. Видать, он достиг своего потолка и дальше, хоть тресни, подвинуться не может.

После жены за Артамонова принимается тёща.

Артамонов малодушничает, прикрываясь благородными мотивами.

— Позвольте, — отнекивается он. — Я проиграл и, стало быть, должен уступить ракетку. Пусть Антонина Петровна сразится с победителем.

Но трюк этот у него не проходит.

— Ладно, сыграй с мамой, — великодушно разрешает жена. — Мне пирожки надо достряпать.

Тёща — семейный чемпион. Обычно она «делает» Артамонова на сухую. Правда, больше одной партии подряд тёща не играет. Такое у неё правило. Чемпионское. Но Артамонову от этого не легче. С тёщей надо «выкладываться». Победа над заранее поднявшим лапки противником не доставляет ей удовольствия. Она может даже капризно положить ракетку, если заметит, что зять не проявляет должного энтузиазма и готов сдаться без борьбы. А это хуже любого поражения.

Артамонов поэтому упирается во все лопатки. Он мечется у стола как дикий вепрь, совершает немыслимые скачки, распластавшись, повисает в воздухе и по-лягушачьи шлёпается наземь.

Всё впустую.

Когда Артамонов убегает аж к малиннику, чтобы там отразить резаный удар, тёща, смирив замах, вяло перекатывает шарик через сетку... Артамонов сплеча замахивается по высоко подпрыгнувшему шарику, но в это время шарик, коварно закрученный чемпионской рукой, резко уходит в сторону — и Артамонов лупит пустоту... Артамонов бросается в правый угол, а тёща, между тем, элегантно кладёт на левый борт...

Но кончается и это истязание. Тут бы, кажется, Артамонову самый раз улизнуть на веранду, к машинке, однако рядом уже пританцовывает от нетерпения застоявшаяся племянница.

— Дядя Тима, а со мной?..

Иногда приезжает на дачу сын Артамонова от первого брака, акселерат-девятиклассник, с пробивающимся над верхней губой пушком. Несмотря на то, что партнёров, вернее, партнёрш, у него здесь достаточно, сын непременно желает утвердить своё преимущество над родителем. Артамонов же, естественно, не может огорчить отказом любимое чадо. Сын настолько долговяз, что позволяет себе роскошь не передвигаться возле стола. Он стоит на одной точке и длинной, как жердь, рукой монотонно дубасит по шарику. Дубасит час, дубасит два, дубасит три...

В перерывах Артамонов-младший запирается в уборной и курит там сигареты. Курит долго, накуриваясь впрок, из всех щелей уборной валит сизый дым, при этом и дамы, и сам папаша деликатно отворачиваются, делая вид, что не замечают ни дыма, ни подозрительно долгого отсутствия малого. Только племянница, которая слегка кокетничает с Артамоновым-младшим, дерзко острит:

— Что это у него там — головокружение от успехов? Распрямиться не может?

Нелегко Артамонову в этой спортивной семейке. Хорошо ещё, что женщины не утесняют его во всем остальном. Они не пилят Артамонова за покосившуюся невзрачную хибару, громко называемую дачей, за отсутствие над строением второго этажа (у всех приличных хозяев второй этаж есть), за оградку вокруг участка, которую можно назвать таковой лишь условно (тонкие металлические столбики, соединённые провисшей ржавой проволокой), за классическое неумение забить гвоздь и прочее, и прочее. Вообще, не будь этого постоянного угнетения пинг-понгом, на артамоновских женщин можно было бы радоваться. Они деятельные, смешливые, бескорыстные. Гвозди они готовы забивать сами — когда угодно и во что попало, сами строят неуклюжие парники из обломков старых досок, кудахча и размахивая руками, пригоняют откуда-то самосвалы с перегноем и потом разбрасывают его лопатами по участку. При этом они весело издеваются над собой и перегноем, в пользу которого ни чуточки не верят. Точно так же легко относятся они к плодам своего труда. В прошлом году у них ушло под снег две грядки свёклы и клин картошки. Они и это превратили в шутку: всё, дескать, в порядке — таковы последние достижения отечественного земледелия, и мы тоже не хотим стоять в стороне.

Я люблю Артамонова, но мне почему-то жалко его. Я пытаюсь разобраться в истоках этого чувства. Возможно, его питают постоянные проигрыши Артамонова? Я гляжу на него и всякий раз думаю: «Господи! Ну какое свежее, будоражащее слово может сказать читателям этот мосластый, похожий на изработавшегося коня, дядька? Какой победный гимн может протрубить этот вечный пораженец?»

Артамонов — писатель, но живет он так же стандартно, как все мы грешные. Из окна его малогабаритной квартиры открывается вид не на какой-нибудь там вишнёвый сад, а на унылый вытоптанный дворик с некогда голубой эстрадой агитплощадки; по утрам он, как и прочие граждане, ходит в магазин покупать ацидофильное молоко, и, как всем прочим гражданам, продавщица недружелюбно говорит ему: «Ты что, ценника не видишь? Нальют с утра шары...» На своих писательских собраниях он произносит занудные речи о необходимости глубже проникать в характер современника и голосует за решения — что-нибудь вроде: «Принять активное участие посредством литературного вклада в деле всенародной борьбы за подъём...»

Решительно ничем оригинальным не отмечена судьба Артамонова. Он не ловил форель в горных речках Швейцарии, не ездил в Африку охотиться на львов, как Хемингуэй, и не переплывал океан на камышовой лодке— как Тур Хейердал. Какой там, к лешему, океан! Артамонов даже плавать-то не умеет. Надо видеть его во время купания в нашей воробьиной протоке. Женщины бултыхаются на середине и громко срамят нерешительного Артамонова. Артамонов, спрятав руки под мышками и виновато улыбаясь, стоит на берегу. Возле бледных ног его ползают перемазанные тиной ребятишки. Наконец Артамонов отваживается — делает несколько журавлиных шагов вперёд. Женщины с хохотом брызжут на него водой. Он загораживается, поворачивается к ним спиной и, громко охнув, приседает по шею. Удовлетворённые тем, что загнали Артамонова в воду, женщины отплывают. Тогда Артамонов, защемив безымянными пальцами нос, а большими заткнув уши, храбро окунается с головой.