Олег Соловов - Жирик: История не одной жизни. Повесть о настоящей собаке

Через несколько домов от нас жил Белый. Он был приблудившейся к дому псом, которого приняли на службу. Приняли не по полной программе – он не имел ни полноценной будки, ни даже ошейника. Не было у их дома и полноценного ограждения. Забор был, но вместо ворот и калитки зияли пустоты. Может быть, поэтому он не понимал одной из основных заповедей собачей службы – охранять свою территорию от чужого вторжения. Несколько раз я, гуляя по улице, заходил в их ограду, и отнюдь не встречал противодействия со стороны Белого. Он не понимал, что это именно его территория – она не была помечена его запахами, как это принято у хозяйских собак. И при том, Белый ставил метки всюду, где его ни носило. Правильный кобель ведет себя по–другому. Он тщательно помечает свой участок, и лишь добросовестно сделав это, будет задирать лапу за его пределами. Большую часть дня он слонялся по деревне: ходил к чужим заборам и попрошайничал, дразнил крепко привязанных за заборами хозяйских собак. Бросая свой участок без охраны, он не испытывал, по–видимому, угрызений совести. Соответственно относились к нему его хозяева. Расчески его шкура не знала, кормили его нерегулярно и лишь объедками. Был труслив и хвастлив. Хвастлив, если был недосягаем для меня или Пирата, тогда он называл нас зазаборно–цепными придурками и сбивчиво поучал нас рассказами о погонях и задержаниях, в которых когда–то участвовал. Труслив, если мы могли его достать. Тогда он удирал на свой участок, где трогать его было не принято. Он не защищал свой участок, а наоборот, прятался на нем.

В своей додеревенской жизни Белый работал в милиции. Этим он гордился и хвастался, но подробностей избегал. По собачьему телеграфу я узнал: он служил в ГАИ и был натаскан на поиск наркотиков в машинах. Обучение собак такому ремеслу предполагает превращение их самих в наркоманов. Век таких псов обычно недолог – через два–три года их списывают по здоровью. Был списан и Белый. Но в отличие от большинства других собак такого рода занятий, он пережил ломку и обрел нового хозяина на нашей улице.

Нан. Нечистая московская сторожевая. Для своей породы был некрупным, но при том раза в полтора больше меня. В зрелом возрасте. Он жил в самом начале улицы, при не большом кирпичном доме, за забором из высечки. От его добротной будки до противоположного конца участка вдоль забора была протянута толстая проволока. По этой проволоке скользила цепь Нана и в зоне его досягаемости была вся площадь перед домом. К службе он относился очень серьезно, проникнуть на его участок чужой не мог. При этом Нан не был склонен к истеричному лаю в стиле Дэна. Просто следовавших по улице людей, не представлявших явной угрозы, он встречал рычанием или оскаливанием, выглядевшим достаточно убедительно. Но бывало по настроению, Нан, как бы не замечая цепи и забора, совершал резкие броски в сторону прохожих, издавая на пике прыжка один мощный “гав”. Этот “гав” переходил в непрерывный, тяжелый и злой лай, еже ли пес имел основания заподозрить кого–либо в намерении посягнуть на его территорию. Так же, как и Белый, Нан в молодости он служил в органах, но в тюремной охране и уволился оттуда вместе с хозяином. Своей прошлой службой гордился, к нам, остальным уличным собакам относился снисходительно, как к штатским, не вкусившим тягот настоящей службы и незнающим ее секретов. Про саму службу не рассказывал, но поучать всех любил.

Ко мне относился как–то странно. Первый раз обратился: “Жирлунг”, правда, после, как бы с насмешкой, поправился: “Жирик”. Это “Жирлунг” несколько резануло мне слух, но я не обратил на него особого внимания. Обнаруживались в его поведении и командные нотки. Он постоянно, по поводу и без, выдавал мне указания, будто он главный или даже хозяин. Критиковал, как мы с Пиратом охраняем: лаете не слаженно, не всегда верно тон и громкость выбираете, дальность отлаивания неверная: учуял далеко идущего чужого и давай на забор прыгать и гавкать; он издалека не испугается, надо потерпеть, подпустить поближе и ошарашить, высовываясь в прыжке из–за забора. Лаять следует с разных углов, при том бегать вдоль забора. Там гавкнул, дальше побежал, создавай впечатление, что вас не два, а много. Тогда можно добиться выделения у прохожего адреналина, а если повезет, то и калом запахнет. Запах, конечно, неприятный, но это высший успех отлаивания.

Звучало все достаточно по–занудски, но почему–то воспринималось мною спокойно, без раздражения, как должное. Пират его терпеть не мог и слушать не желал, я, когда Нана не было рядом, тоже; но при нем терялся, слушал и слушался.

Гусь. Чистопородным псом он не был. Маленькие уши, почти символический хвост, короткая колючая шерсть, цвет которой можно было определить лишь сочетанием нескольких слов – серо–коричнево–желтый–непонятно какой, приплюснутая как у меня морда, но при этом огромные выпученные мутно–желтые глаза, некрупный, но крепко сбитый торс – все это указывало на присутствие в нем очень разных кровей. Но назвать его дворняжкой никто не смел. Какая–то внутренняя стать, значимость присутствовали в нем, оправдывая свою кличку, он ходил важный, как известная глупая и самодовольная птица. Его низкий голос его звучал очень веско, убедительно. В детстве он прошел профессиональную школу дрессировки, окончил ее с отличием и остался там работать. Его обучили организовывать работу других собак, и он стал по должности собачьим начальником. С работой справлялся, со временем проникся чувством собственной важности в собачьем мире. На одной из тренировок получил травму, его вылечили и списали. Но повезло: он не забомжился, был принят теперь уже на частную службу одним из наших соседей. Новый хозяин поселил его в нормальной будке, кормил и относился хорошо, Гусь в ответ добросовестно охранял дом. Но тосковал по руководящей работе. В отношениях с соседями попытался играть привычную роль начальника. Не получилось – деревня не собачий питомник, тут у каждого свой хозяин и другие начальники без надобности. Не сумев завоевать должного авторитета, Гусь стал замкнутым и заносчивым. В драки старался не ввязываться, но случая облаять или ногу на кого–то задрать из–за собственного забора не упускал.

Бульдог–полукровка Зюка. Обвислые щеки и длинный нос, мощный торс на тонких лапах, передняя часть тела краткошерстная, голова вообще лысая, задняя с более длинной шерстью, хвост – так вообще лохматый. Откуда и как он взялся в деревне Зюка не помнил. Будучи бродягой, он выхватил счастливый билет – прибился к своему хозяину еще в период строительства дома, вошел в доверие и был принят на довольствие, со временем получил вполне приличную будку. Цепи у него не было. Он мог свободно ходить по участку и всей деревне. Эта свобода вызывала зависть многих, но самому Зюке она была нужна не очень. Он больше в будке лежал. Оно и понятно: долго жил впроголодь и бомжевал, теперь же ежедневная кормежка и крыша над головой казались куда важнее свободы. А кормежка была очень даже неплохой. Людей в доме жило много, готовили соответственно. Еда всегда оставалась. Свиней не держали, сжирал все он. Ведрами. Если дают сразу ведро – надо, пусть через силу съесть, съесть сразу, ничего не оставляя, вдруг отберут или украдут. А сожрешь ведро, так оно и не до прогулок совсем, тут полежать надо. Постепенно округлился, обрел лоснящуюся шерсть. К работе относился показушно–старательно, гавкал больше для порядка, без задора и увлеченности, скорее даже не гавкал, выл. Но если его тарелка, даже пустая, становилась объектом посягательств, он менялся. Даже после сожранного ведра превращался в полного пустобреха, лаял исступленно, долго не мог остановиться даже после ухода несостоявшегося вора. К другим псам относился завистливо: у этого будка лучше, у этого еда вкуснее – везет же козлам всяким.