Константин Чубич - Золотой козленок

− Из Сэ Шэ А, − категорично подтвердил Карлсон, коего незнакомец обозвал всё же Минором. Он оставил на лице такую печать, будто родственники из США навещают его каждую неделю.

− Чё-то рожа у него − не как у Сэ Шэ А, − незнакомец потёр рукой под носом, не веруя, очевидно, россказням Минора.

− Вот из ё нейм? − вспомнил Жульдя-Бандя из разговорника. Некогда он искренне рассчитывал разбогатеть на благодатной почве, взращивающей миллиардеров и демократов, где у подножия Капитолийского холма всякому дозволяется громогласно выразить своё презрение президенту.

− Не понимай, − австралопитек стыдливо покрутил головой, искренне сожалея о том, что в юности тяга к знаниям так и не возобладала над ленью.

− Как зовут, дурак! − помог Карлсон, чрезвычайно довольный столь тонким розыгрышем.

− Ёжик.

− Ё нейм из Ёжик?!

− Зовут как, дурак! Заладил − Ёжик, Ёжик, − он ткнул собутыльника локтем в бок, хотя тот произнёс прозвище лишь единожды.

− Всю жись Ёжиком зовут.

− По паспорту как?

− А у меня его нету, − австралопитек, досадуя, развёл руками.

− Мама как называла? − вошёл в раж Карлсон.

− Ёжиком.

− А папа?

− У меня папы не было.

Жульдя-Бандя, свидетельствуя процесс, начисто отвергающий дарвиновскую теорию, с трудом сдерживался, чтобы не стать практическим воплощением этого опровержения.

− Ёжик − от непорочного зачатия, − выдвинул гипотезу Карлсон, похлопав того по плечу.

− Май нейм из Джек, − вмешался несостоявшийся американец, протягивая руку непорочно зачатому.

Тот протянул ладонью по «здоровому» рукаву, до самого манжета (другой был оторван на треть в драке за мусорные баки – с Робинзоном и Фантомасом с малой Посадской, грубо поправших территориальную целостность границ).

Рубаха, с Рождества Христова не знавшая стирки, вряд ли была чище ладони, и это не могло не вызвать добродушной улыбки несостоявшегося миллионера. Австралопитек пожал ему руку и с тем, чтобы полностью завершить обряд знакомства, произнёс высоко и торжественно:

− Мой нейм из Ёжик!

У приверженцев дарвиновской теории не оставалось ни малейшего шанса на реабилитацию.

− Минор, он чё − по-нашему ни жу-жу?

− Ни в зуб ногой, − авангардист спешно отвёл глаза, дабы отвратить разоблачение…

Фунтику появление дружка в обществе бродяг нисколько не импонировало, и он с неприкрытым отвращением осматривал новичка, накапливая злость, чтобы выплеснуть её в более концентрированной форме.

− Он чё − тоже из Сэ Шэ А? − с удивлением обратился новоприбывший бродяга к дружку, замечая какое-то странное отрешение на лице незнакомца.

Карлсон кивнул:

− Американец… из Бродвея.

Бродяга протянул правую верхнюю конечность, ещё более концентрируя злость «американца»:

− Мой нейм из Ёжик…

Фунтик одернул руку, по-видимому, не желая знакомиться с животными.

− Из Одессы я… − последовавший дальше непереводимый набор слов подтверждал, что он чистокровный одессит, а если когда и был в Америке, то проездом.

Жульдя-Бандя захохотал открытым грудным смехом, чего не может позволить себе ни один, даже самый отъявленный американец.

− А по-почему всё-таки Минор? Мажор звучит более оптимистично, − враз истребив в себе американца, с трудом подавляя смех, он стал обретать человеческие качества, обращаясь к авангардисту.

Карлсон тотчас преобразился: поднял голову, устремив взор куда-то в вечность, и мощным академическим тенором запел:

− Бэссамэ, бэссамэ мучо, комо си фуэр эста ночэ ля ультима вэз, − мелодия, разверзая пространство, уносилась куда-то в космос. − Бэссамэ, бэссамэ мучо, кэ тэньго мьеддо тенертэ пэрдэртэ деспуэс, − нещадно насилуя голосовые связки, закончил он фортиссимо.

− Браво! − захлопал в ладоши Жульдя-Бандя, и даже Фунтик, предпочитающий воровские песни, удивлённо покрутил головой.

− Минор в Мариинке пел, − пояснил Ёжик и щёлкнул пальцем под скулу, к чему пояснений не требовалось…

… Андрей Седых, он же Минор, или Карлсон, обладал исключительными вокальными способностями. Природа наградила его певческим даром, что и привело молодого талантливого паренька из забытого богом Дальнегорска, что в Приморье, через тернии − на сцену Мариинки.

От отца тот, правда, унаследовал тягу к спиртному, которая в полной мере проявилась, когда он стал ведущим солистом театра, и поклонницы стаями атаковали молодого симпатичного тенора в гримёрках, вестибюлях, проходах и в подъезде дома на Лиговке, в котором он снимал приличную двушку.

В отличие от родителя, тешившего душу самогоном или дешёвыми портвейнами, наш звёздный тенор потчевал себя дорогими армянскими коньяками, новомодными виски, ромами. Дам он угощал французскими винами.

До тех пор, пока Дмитрий Воскресенский, в девичестве Андрей Седых − прима-вокалист известнейшего в мире театра, был любителем выпить, главный дирижёр терпел его слабость к алкоголю. Но лишь до того момента, пока тот не стал настоящим профессионалом.

Он стал всё чаще прикладываться к рюмке, неизменно находя для этого повод: то он «праздновал» 20-летний юбилей окончания жизненного пути величайшей балерины Матильды Кшесинской, то в помин души Фёдора Шаляпина, то Сергея Прокофьева − «Блудного сына», которого сам играл на сцене и олицетворял в жизни.

Когда не находилось повода первой величины, талантливый тенор «обмывал» прочих. Это мог быть день рождения Владимира Ильича Ленина, имя которого нынешняя молодёжь ассоциирует − кто со скульптором эпохи Возрождения, иные − с московским архитектором, кто-то с внебрачным сыном Иоанна Богослова, некоторые − с писателем-фантастом XVIII века.

Расстрел неосмотрительно подзадержавшегося у власти Николая Чаушеску, который, кстати, ничего плохого ему не сделал, разве что румынскому народу, также тронул воспалённые чувства Дмитрия Воскресенского.

Поводом могла стать скоропостижная смерть Диогена Лаэртского, 2000 лет назад, Лукреция или Эпикура.

Главный дирижёр Мариинки простил молодому таланту первый срыв спектакля, второй и даже третий, поскольку бог любит троицу: четвёртого простить не смог…

− …Минор, спой про лебедей, − жалостливо попросил Ёжик, на всякий случай испросив благословения благодетеля: − Пусть споёт?

Карлсону, по всей вероятности, не хватало пространства, и он вышел из беседки. Опустив голову, навеял на себя грусти и безысходности, что означало, что песня с трагическим концом.

− Над землёй летели лебеди солнечным днём (А. Дементьев), − начал он негромко, обняв взором свободный кусок неба. − Было им светло и радостно в небе вдвоём, − певец подъятыми руками обозначил это, хотя вместо лебедей над беседкой кружила старая глупая ворона.