Константин Чубич - Золотой козленок

Минор в своём одеянии походил на грустного клоуна, и только могучий мелодичный голос опровергал такое предположение.

− И земля казалась ласковой, и в этот миг вдруг по птицам кто-то выстрелил, и вырвался крик, – Минор трагически оборвал пение, будто выстрелили не по птицам, а по нему. Ёжик незаметно смахнул со щеки слезу.

Вступил и Жульдя-Бандя, правда, на полтона ниже, ничуть не усугубляя мелодии, а наоборот, преумножив трагическую мощь:

− Что с тобой, моя любимая… − нарастающий мощный голос, приумножаясь в глупой атмосфере, канонадой разрывал пространство, выная душу даже с апатичного к лирической музыке Фунтика, − отзовись скорей, без любви твоей небо всё грустней…

− За лебедей! − предложил Фунтик, не переставая удивляться певческим талантам друга. Его уже нисколько не смущал исходивший от пролетариев запах.

− Хорошо поставленный голос, только недостает вибрации, − похвалил Жульдю-Бандю Минор, обещая это устранить.

Чествование экс-солиста Мариинки продолжалось до полуночи. Фунтик, утвердившись в том, что оперное пение, пожалуй, посложней блатного репертуара, стал учиться вокалу, чем крайне веселил остальных, поскольку его пение походило на собачий вой на полную луну. Друзья, выписывая ногами кренделя, направились к остановке, дабы остановить запоздалого таксиста.

Позднее прибытие квартирантов не обрадовало старого Соломона, и он безмолвно плямкал губами, утробно поглощая злость.

Утро, несмотря на насыщенный алкоголем вечер, Жульдя-Бандя встретил бодро и весело, как, в общем-то, и оно его. Солнышко облизывало занавески, вторгшись в комнату ярко-жёлтыми пронизывающими лучами. Старое лакированное трюмо помолодело, разбрасывая по стенам весёлых искрящихся зайчиков.

− Фунтик, пора вставать. Вира! − Жульдя-Бандя легонько похлопал друга по щеке.

Тот с трудом открыл створки глаз, пустым безвольным взором оглядывая комнату. Привстал. Спустил с кровати ноги, уронив некогда буйную головушку на грудь. Болезненное страдальческое лицо его не могло не вызвать жалости разве что у самого отъявленного человеконенавистника.

Фунтик походил на кающегося грешника с картины Николая Ге. Впрочем, на кающуюся Магдалину с полотна Вечеллио Тициана он походил не меньше. В сюжетную линию никак не вписывался Жульдя-Бандя, поскольку его бурный неуёмный темперамент несколько противоречил пасторской кротости и смирению. Исключить, однако, того, что он был священником в прошлой жизни и пас заблудших овечек, тоже нельзя.

− А такой прекрасный вечер был (А. Розенбаум), − пропел Жульдя-Бандя.

− У нас таблеток от головы нету? − трогательным изнемождённым голосом вопросил Фунтик.

− У нас их нет и от жопы. Таблетки от головы − для тех, у кого она есть, − напомнил дружок, не сумев даже в столь скорбную минуту обойтись без своих дерзких шуточек. Склонившись над болящим, он предложил: − Может, обезболивающего?

Фунтик покрутил головой, выражая готовность нести всю полноту страданий. Он снова принял горизонтальное положение: тяжело дыша, закрыл очи.

Жульдя-Бандя всё же оставил у изголовья несчастного бутылку «Рижского», памятуя о кодексе Гиппократа, которому он, к слову сказать, клятвы не давал. Быть свидетелем человеческих страданий − занятие не из приятных, поэтому он оставил друга на сохранение Всевышнего.

Крестя его чело, где, по опыту, боль праздновала победу, скорбным голосом прошептал:

− Спаси и сохрани, Господи, непутевого раба твоего, и пусть ложе сие ему будет пухом.

Фунтик мучительно улыбнулся, искренне сожалея о прожитом дне.

− Пойду прошвырнусь, − прощаясь, объявил Жульдя-Бандя.

Вскоре он уже шествовал по проснувшемуся городу, вливая в его жизненную артерию свой скромный посильный вклад. Светлая улыбка хронического оптимиста озаряла лицо великого прохиндея. Окрепшее солнце вытрусило людей из одежд. Прагматичные хладнокровные питерчанки оголили ножки, являя миру бледные, цвета слоновой кости телеса.

Дабы придать настроению мажорной тональности, Жульдя-Бандя выпил в летнем кафе кружку «Жигулёвского». Неприлично громко отрыгнул газы, что несколько контрастировало с патриархальным укладом северной столицы.

Проходящие мимо половозрелые школьницы захихикали ещё более неприлично, не разделяя своих взглядов на ветхозаветные правила Санкт-Петербурга. Жульдя-Бандя погрозил им пальчиком, и те засмеялись ещё пуще, будто он погрозил им чем-то иным.

В этот момент на противоположной стороне дороги в глаза бросилась пара загорелых высоких ножек, уносящих остальную часть тела в неизвестность. Вскоре таинственная незнакомка утонула в недрах подземки.

Молодой человек нырнул в широкую всепоглощающую пасть подземного перехода, охотно переваривающего в своём ненасытном чреве миллионы законопослушных граждан, не гнушаясь, впрочем, и остальными.

Вскоре, освободив от себя кишечник подземелья, он оказался на финишной прямой. Стройные ножки были уже на значительном удалении, и Жульдя-Бандя, размашистой рысью лавируя между людьми, стал-таки настигать, ничуть не задумываясь о способе интеллектуального пленения незнакомки.

Настигнув, сзади деликатно обхватил кистью руку чуть выше локтя:

− Девушка, извините… − та, продолжая шествовать по грешной земле, как и все жители мегаполисов, не желающие тратить времени на глупые расспросы приезжих, высокомерно-презрительно обернулась. − Де… де… де… − герой-любовник сконфузился, ниспадая в тональности.

Под жирным слоем макияжа скрывались останки безвозвратно ушедшей молодости. Она выглядела, как копчёная скумбрия с истёкшим сроком годности, которую реанимировали подсолнечным маслом.

Таинственная незнакомка, без сомнения, разменяла седьмой десяток: морщинистое лицо и острый подбородок выдавали в ней старуху Изергиль. Ямки на висках, щеках и под нижней губой наталкивали на мысль, что у неё вакуумным насосом выкачали всю жидкость на лице. Это же подтверждали впалые, как у шимпанзе, глаза, будто они прятались в глазницах, чтобы не видеть цветущей и благоухающей жизни вокруг.

Жульдя-Бандя от всей души передумал знакомиться, и на ум не приходило ничего, кроме как попросить у неё закурить. Однако странствующий сердцеед не мог себе позволить снизойти до какого-нибудь ростовского пижона. Он в замешательстве искал достойный выход из столь щекотливой ситуации.

Напрашивалось спросить, например, о месторасположении музея революционной славы, но возникал риск предстать либо коммунистом, либо сумасшедшим, что на данном историческом отрезке расценивалось одинаково. Жульде-Банде хотелось убежать, но он не готов был сосуществовать с собой, неся бремя интеллектуального труса.