Павел Гушинец - Пора в отпуск

Хватаешь авоську, мокрую скрипящую трёхлитровую банку, только что помытую матерью. Бежишь сквозь крапиву, и она жжёт босые ноги. А тётка Марфа уже подоила, достаёт застиранную марлю, метко льёт из ведра в банку. И отдельно наливает в стакан.

– Попей, Катенька. Полезно парное.

Молоко пахнет коровой, пузырится. Катя закрывает глаза и одним махом осушает стакан. Вытирает молочные усы. Тётка Марфа смеётся. Своих детей ей Бог не дал, вот и стоит теперь её избушка пустая, тёмная, покосившаяся. Крапива в рост человеческий вымахала, окна закрывает, на огороде, когда-то аккуратном и прополотом, – бурьян да лопухи. А сама тётка Марфа где-то там, на погосте, там же, где теперь и отец.

Дом колхозного сторожа дяди Григория. Тоже слепой, почерневший. Крыша провалилась. Дядя Григорий энтузиаст был. Ездил по стране, привозил в свой сад какие-то диковинные саженцы, переписывался с садоводами из Прибалтики, Средней Азии. Росли у него южные персики, виноград, в парнике желтыми мячами лежали дыни, а уж после таких чудес редкостные яблоки-груши и разговора не стоили. Даже как-то корреспондент приезжал районной газеты, заметку про дядю Григория писал. «Мичурин из села Н.». Так себе фантазия у корреспондента, недолго думал над названием.

По осени дядя Григорий ведрами выставлял урожай за ворота – берите, кто хотите. И детвора со всего села сбегалась трескать эти огромные сладкие яблоки, хотя у самих под окнами яблони до земли клонились. Сейчас и следа не осталось от этого чудесного сада. Торчит из бурьяна какая-то кривая сухостоина, да гниют на земле поваленные ветром яблоневые стволы.

Дом тёти Светланы. Заколоченный, но подкрашенный, забор целый. Дочка тёти Светланы, схоронив мать, продала дом каким-то дачникам. Те первым делом сбросили со столба аистиное гнездо. Мол, от птиц мусора много, шума, весь двор загадили. Аисты гнездились у тёти Светланы лет пятьдесят. Прилетали каждую весну из чужой Африки, радостно щёлкали клювами, танцевали. Катя маленькая вместе с дочкой Светланы бросали им хлебные корки. Аисты из вежливости брали.

Когда гнездо разрушили, тоже прилетали. Постояли, глядя на разорённый свой дом, и улетели. Унесли прочь счастье.

Вот и родительский дом. Над кустами одичавшей сирени торчит серая шиферная крыша с высокой трубой. Катя даже приостановилась, не решаясь сделать следующий шаг.

Сколько не была здесь? Стыдно сказать. Года четыре точно. Всё как-то не хватало времени. Зимой думала: «Вот лето наступит и поеду». А летом – отпуск. Витька доставал путёвки в Египет или Турцию. Ехали. Потом надо было отрабатывать потраченные у моря деньги, входить в колею размеренной рабочей жизни.

Отец звонил раз в неделю. Дежурно отвечала, что всё хорошо. Работаю, устаю. Отец жалел, звал. Обещала, но так и не приехала.

Катя сжала зубы и шагнула. Присмотрелась – и ахнула. Защемило сердце, слёзы снова подступили к глазам. На стене дома распускались огромные и причудливые цветы синего цвета.

Ей было лет семь или восемь, ещё мама была жива, и бабушка тоже. В то лето, последнее по-настоящему тёплое и счастливое, отец достал синей краски и решил расписать стену цветами.

– Помогай, Катька!

И Катя помогала. Извозилась вся в синей краске, оставила на стене множество отпечатков маленькой пятерни. Мать принялась было ворчать, что пропал сарафан, не отстирать теперь. Но потом сама включилась в забаву. Увлеклась. И уже сама, улыбаясь, размазывала по одежде неряшливые пятна.

Если честно, отец рисовал не очень умело. Цветы у него получались кривоватые, каждый сам по себе. Зато от души. Прищурившись, с видимым удовольствием клал каждый мазок, смело закручивал завитушки стеблей. До вечера справились, сели чай пить и на стену смотреть. Этот чай Катя на всю жизнь запомнила. И стеклянную чашечку с вареньем из крыжовника. Целый куст этого крыжовника рос в углу палисадника. Ягоды мелкие, кислые, зелёные. Ветки злые, колючие. А варенье получалось отменное. Сидели, пили чай маленькими глоточками, разговаривали о пустяках. И хотелось тогда Кате, чтоб чай этот никогда не кончался.

Синие цветы отцу понравились. Он собирался каждое лето подновлять рисунок, стертый осенними дождями и зимними метелями. Но в мае следующего года умерла бабушка. А потом тяжело и надолго заболела мама. Цветы бледнели, стирались. Года три были видны их контуры, выведенные особенно тщательно. Тени прежних рисунков, бледные призраки их семейного счастья.

И вот они снова на месте. Такие же яркие и пёстрые. Руки отца подводили, глаз уже не был таким верным. Получилось ещё кривее, ещё нелепее, чем в первый раз. Или это взгляд у Кати стал другой. Взрослый.

После смерти матери отец крепился. Всё шутил, из кожи вон лез, чтоб убедить Катю, да и себя тоже, что они справятся, всё у них будет хорошо. Да только получалось у него не очень. Фальшиво как-то. Катя помнила тоскливые новогодние ночи у огромной, наряженной ёлки, когда отец созывал полный дом гостей и натужно веселился. И она делала вид, что ей тоже весело. А он делал вид, что верит. Так и обманывали друг друга год за годом.

Отец держался. Сколько Катя помнила, не пил, женщин в дом не водил, по вечерам с телевизором не пропадал. Участвовал в её жизни как мог, игры какие-то придумывал, уроки помогал делать, пытался заводить неуклюжие взрослые разговоры, которые смущали обоих. Сорвался только один раз. Уже лет пять прошло со смерти матери, как объявился её брат, дядя Серёжа. Личность легендарная, мифическая. Катя иногда и верить в его существование переставала. А иногда верила, как в Деда Мороза. Как этот самый дед дядя Серёжа напоминал о себе раз в году. То пришлёт откуда-то с другого конца света открытку с Че Геварой, то принесут посылку, а в ней осколки огромной розовой раковины, обложенные ватой. Работу деревенской почты раковина не перенесла, но и осколки были очень красивыми. И пахли далёким, чужим океаном.

И вот этот дядя Серёжа, про которого все забыли, вдруг объявился. Прислал телеграмму: «Людка, лечу домой, встречайте на вокзале в четверг, в 15.00. Везу вам с Катькой сюрпризы». Отец телеграмму получил, прочитал и тут же у порога осел. Почтальонша тётя Надя заохала, побежала к колодцу за водой. На отце лица не было. А дядя Серёжа ведь не со зла. Просто за всеми этими хлопотами отец забыл, что у покойной жены где-то там в Америках-Австралиях брат живёт.

Встречать поехали. Потом дядя Серёжа с отцом целый вечер пили. Пили молча, страшно, не чувствуя вкуса, опрокидывали в себя стаканами что-то драгоценное из красивой бутылки. Бутылка быстро кончилась – пошли к бабке-самогонщице. Опять пили. Утром дядя Серёжа уехал, хотя до следующего корабля у него целый месяц был. И никогда больше не приезжал, и не приходили от него подарки. Может, ему так легче было, а может, его в Африке крокодил съел.