Иван Ренанский - Почти как люди

– Одна не звенит, а две звенят не так,– глубокомысленно изрек Февраль,– молодец, Толян, понимает в жизни.

– Представляете мужики,– с грустью сообщил Толик, едва поравнялся с нами,– я все купил, расплатился, а продавщица, зараза, даже не поблагодарила за покупку! О времена, о нравы!

– Конечно,– Февраль улыбнулся,– за что же ей тебя благодарить-то? Ты в ее глазах алкаш, без роду, без племени, и может даже наркоман. За что ж алкашей и наркоманов благодарить?

– В принципе?– спросил я.

– В принципе,– подтвердил Февраль.

– В принципе, хотя бы за красивую музыку и хорошую литературу.

– Глубоко копаешь!– искренне восхитился Семён.

Вошли в подъезд, молча дождались лифта, втиснулись в крохотную кабинку, и пока она, поскрипывая, ползла вверх, я предупредил, что чаша терпения моих соседей уже давно переполнилась, и если никто из присутствующих не готов поделить со мной свою жилплощадь, шуметь не стоит. Разумеется, все отнеслись к моей просьбе с пониманием, что не помешало Февралю споткнуться в темной прихожей о брошенную кем-то обувь, и шумно рухнуть, опрокинув в падении ящичек с принадлежностями для чистки обуви, а Толику при входе в мою комнату грохнуть пакетом с бутылками о косяк так, что эхо жалобного звона, как мне показалось, долетело до соседнего района.

– За что пьем?– спустя несколько минут осведомился Семён, уже разливая по стаканам коньяк.

– За искусство ещё не пили.

– Значит за искусство!

– А за любовь? За любовь тоже ещё не пили.

– Тогда за любовь к искусству!

– И за искусство любви!

За окном игриво подмигивала фонарями ночь.

– Хотя о каком, к черту, искусстве может идти речь,– Толик пригорюнился, прижал стакан к щеке,– искусство уже давным-давно мертво, и мы же сами его похоронили.

– Да ты кто такой?– растягивая гласные, заплетающимся языком пробормотал Февраль,– ты щенок, птенец желторотый, а туда же. Искусство он похоронил, видите ли… Да когда ж ты успел его похоронить, если от сиськи мамкиной только вчера оторвался?

Я, заблудившийся где-то в своих мыслях, не сразу распознал назревающий конфликт, а когда всё-таки сообразил, к чему все идет- было уже слишком поздно.

– Ты сам-то кто такой, чтобы со мной так разговаривать?!– подстреленным мамонтом ревел Толик.

– Я?! Да я тебя, сосунка неблагодарного, в коллектив привел, опекал тебя, жизни учил! Без меня бы ты об искусстве с бомжами вокзальными философствовал!– хрипло вопил Февраль в ответ.

Я поежился, буквально физически ощущая проклятия, которыми щедро снабжают меня сейчас проснувшиеся посреди ночи соседи по квартире.

– Подставляй харю, сейчас я ее тебе ваксить буду!– Толик вскочил, отставил пустой стакан, и принял боксёрскую стойку.

– На!

Февраль тоже встал, широко развел руки в стороны, словно хотел обнять взбунтовавшегося коллегу, и действительно вытянул голову вперёд, подставляя лицо под удар.

– Отставить мужики!– рявкнул я, с размаху врезав кулаком по тумбочке.

Кулак пронзила острая боль, зато ребята одновременно повернули головы в мою сторону, забыв о рукоприкладстве.

– У кого пиписька больше выясним, когда на следующей неделе в баню пойдем,– уже не так громко добавил я, массируя ушибленный кулак,– а сейчас успокоимся и выпьем.

– Мужики, я домой поеду.

Теперь уже все повернули головы в сторону Семена.

– Мужики, вы очень классные. Вы настоящие! Но я люблю ее, понимаете? Мне к ней надо…

В повисшей тишине мне показалось, что я различил тихий, полный страдания стон математика дяди Володи из соседней комнаты.

– Хорошо подумал?– первым прервал паузу Февраль.

Семён кивнул.

– А как же умереть стоя, и не жить на коленях? Ленин, он ведь плохого не посоветует!– подал голос Толик.

– Это не Ленин, это Че Гевара,– тихо поправил я.

– Не знаю, мужики. Лучше на коленях- но с ней. Она ведь, наверное, сейчас волнуется, морги обзванивает… Вообще, она у меня такая замечательная…

– Да,– Февраль вздохнул,– и моя, наверное, волнуется. Слушай, Сема, давай-ка такси вызывать.

Я сидел на кровати, массировал кулак, и все никак не мог понять, что происходит, а на душе внезапно сделалось тоскливо и одиноко. И ещё нестерпимо захотелось вызвать такси и тоже поехать к кому-нибудь, кто волнуется и обзванивает морги.

Спустя пять минут мы душевно попрощались, и я запер за внезапно прозревшими мужьями входную дверь, после чего вернулся в комнату. Толик сидел на подоконнике, обхватив руками туловище, и по лицу его бродило выражение какой-то детской обиды.

– Слушай,– тихо и не слишком разборчиво обратился он ко мне,– давай ещё о чем-нибудь выпьем, ладно?

– Ладно.

– Только не о любви, хорошо?

– Хорошо.

И мы выпили не о любви. Молча и не чокаясь.

– Они вот к своим титькам уехали,– пожаловался Толик,– и сразу чего-то такого захотелось… Тепла какого-то что ли?

– Может, позвоним кому-нибудь?– предложил я.

– Кому? Три часа ночи. Знаешь, если есть, кому позвонить в три часа ночи, значит и жизнь не зря прожита. Только вот нам некому…

– Ну, я, например, тебе позвонить могу. А ты- мне,– я улыбнулся.

– Да, конечно,– Толик тоже улыбнулся, но как-то не весело,– а знаешь что? Давай падших женщин вызовем, а?

– Шлюх что ли?– я пожал плечами,– вызывай, если хочешь. Только я не буду. Понимаешь, не этого хочется, а другого…

– Ну, это будет как заменитель другого! Как более бюджетный аналог!

– Нет, Анатолий,– я зачем-то заглянул в пустой стакан,– не будет.

– Надо же, какие мы нежные и разборчивые,– Толик скривился,– нас, видите ли, метафизика интересует… А с физикой как быть?!

– Дурак вы, сударь.

Я развернулся,и, дав понять, что разговор окончен, вышел из комнаты, а когда уже закрывал дверь, до меня долетело:

– Так себе-то вызвать можно?

– Вызывай. А я на кухне посплю.

Пошатываясь доковыляв до кухни, я сел за стол, с минуту вертел в руках телефон, перебирая в уме номера друзей, подруг, и просто случайных знакомых.

Решился. Набрал. Приложил холодную трубку к уху.

Гудки- невыносимо долгие, однообразные, безразличные… И, наконец, тихое, сонное, но такое теплое, родное "алло"…

Я вдохнул поглубже, собрал остатки мыслей и чувств воедино, зачем-то закрыл глаза, и старательно выговаривая каждое слово, каждую букву, прошептал:

– Привет, мама. Это я…

Гл. 6. Первый снег.

Сижу, смотрю поверх пульта на дирижера. Приезжая знаменитость, прямиком из солнечной, винной Италии. Как звать-то его? Хоть убей, не помню. Какой-нибудь Джованни, или, например, Лоренцо – не все ли равно? Чуть ли не приплясывает на своей подставке, энергия плещет через край – то хохочет заливисто, то ругается, мол, о, мама Миа! Больше всего он напоминает мне Горьковского Данко – кажется, что вот-вот вынет из груди ослепительно пылающий комок своего сердца, и поведет вперёд, освещая дорогу вопреки всему. Однако, вести нас за собой, даже с пылающим сердцем в руках, ох как не просто, ибо на лицах моих коллег явственно проступает след сурового, нордического характера. "Италия, вино, круглогодичное солнце, загорелые, ослепительно улыбающиеся мужчины за столиками кафе, и женщины в коротких платьях, выгуливающие своих маленьких собачек, это, безусловно, хорошо,– словно говорят их взгляды исподлобья, торчащие, как дуло пулемета из амбразуры дзота,– а ты попробуй, поживи у нас, где холод собачий шесть месяцев в году, где от зарплаты до зарплаты дотягивает сильнейший, где, чтобы снарядить детей к новому учебному году, приходится брать кредит, а ко всему ещё и нужно за что-то есть, и, разумеется, пить, а так же кормить кота и заправлять машину. Поживи в наших широтах, старина, и посмотрим, так же ли ты лихо будешь доставать из груди свое сердце…"