Иван Ренанский - Почти как люди

– Где стоп-кран?!– ошалело вскричал я.

Проводница испугано пискнула, а Полпальца с самым спокойным видом поинтересовался:

– С хера ли он тебе, малый?

– У нас Ярик с полки упал! Насмерть!

Проводница опять пискнула – на сей раз уже громче. На лице Полпальца не дрогнул ни один мускул.

– Ярик, говоришь? Ну пойдем, глянем.

И уже выходя из тамбура, бросил проводнице через плечо:

– А ты, Галюсик, покури ещё, и к себе иди. Я тоже скоро приду.

Мы дошли до купе, Полпальца с вялым интересом заглянул внутрь, пожал плечами.

– Ты, малый, совсем дурак. Это не Ярик насмерть упал, это на тебя водка с коньяком и пивом насмерть упала. Спать иди.

Едва он отошёл, я сам заглянул в купе – Ярик сидел на полу, скребя в затылке, по его лицу бродило выражение той особенной растерянности алкоголика, оказавшегося хрен знает где, хрен знает как. Тем не менее, красная лужа на полу никуда не делась.

– Жаль,– грустно произнес Ярик,– хороший кисель был. Это я его, когда падал сшиб что ли?

Вдруг на лице его отразилось смятение, граничащее с паническим ужасом.

– А водку я тоже вместе с киселем сшиб?

Но услышав, что вся водка была им же и выпита ещё до того, как все улеглись – расслабился, и, как ни в чем не бывало, снова полез на свою полку.

***

Вот и утро – сырое и серое до тошноты. Вот привокзальная площадь – зябко ежащиеся, кисломордые менты, попрошайки обоих полов всех мастей, по привычке переругивающиеся между собой таксисты, перепуганными тараканами снующие туда-сюда люди с чемоданами, мятыми клеенчатыми сумками, пёстрыми баулами… Оркестр, больше напоминающий кагорту оживших мертвецов, грузится в автобус – на лицах скромных служителей муз ни единого проблеска мысли, лишь черная, глухая тоска. Я курю и потягиваю горячий химический кофе из подрагивающего в ненадежных руках картонного стаканчика, стараясь не обращать внимания на озноб, на сосущую пустоту внутри, на безликую, гадостную скуку снаружи. Здравствуй, столица. Здравствуй, ненасытная шлюха, всегда обещающая больше, чем можешь дать. Пусть идиоты и неудачники пропихивают в тебя свои детородные агрегаты, пусть обливаются потом и слюной, в надежде унять свой похотливый голод, и пусть платят, платят, платят, но не за банальную случку, а за возможность возникновения настоящей любви. Да-да, ты ведь не просто позволяешь им иметь тебя куда и как заблагорассудится, ты даришь надежду, что и сама можешь влюбиться, а это сводит с ума надёжнее, чем пошлая нагота или кроткая, покорная безотказность. И это вовсе не жестокость, а профессиональный цинизм наперсточника, раз за разом загоняющего шарик из хлебного мякиша себе под грязный ноготь, и честно, хоть и с некоторой долей печали, смотрящего в коровьи глаза доверчивого кретина, уже успевшего поверить в благосклонность пойманной за сосок гладкотелой фортуны.

И все же, здесь я взрослел. Вокзальная площадь ничуть не изменилась с того самого дня, когда на нее впервые вышел неоперившийся юноша, вчерашний мальчишка, с виолончельным футляром за спиной и гигантским чемоданом в руках. Он вышел, закурил, с искренним, большеглазым удивлением окинул взглядом незнакомое пространство, прикинул что-то в уме. Он прибыл покорителем и бунтарем, рыцарем без страха и упрека, с наивным вызовом смотрящим в лицо надвигающейся со всех сторон неизвестности. Нет, даже по прошествии стольких лет этот вызов никуда не делся, но стал куда как злее, грубее, реальнее… Вернее, тогда еще было и что-то кроме, какая-то вера, какие-то, пусть и робкие, глупые идеалы, а когда остался один лишь вызов – стало не столько грустно, сколько обидно. Город добросовестно мял мальчишку в своих жерновах, отсекал лишнее, как умелый скульптор, и все учил – дружбе, правде, любви, иронии. Учил и злости, выносливости, необходимой жестокости, хитрости, холодному расчету… Здравствуй, учитель. Ты по-прежнему намеренно неопрятен и хамоват, по-прежнему дурно пахнешь. Молодец, не изменяй же себе и впредь.

Я утопил окурок в недопитом кофе, бросил стаканчик, вопреки местным законам, в ближайшую урну, шагнул в автобус, уселся на свободное место, и почти сразу задремал.

Спустя час, отдав дань столичным дорожным пробкам, мы были на месте – выгрузились, дождались, пока откроют служебный вход, вязким потоком втекли внутрь скучного бледно жёлтого здания, сбросили верхнюю одежду и разобрали инструменты в артистических, покорно заняли места на сцене. Акустическая репетиция заняла не более двадцати минут – дирижёр взял несколько фрагментов программы, не слишком удовлетворился полученным результатом, вздохнул, пожал плечами и милосердно рассудил, что после тяжёлого переезда музыкантам необходим отдых. До вечернего концерта оставалось ещё по меньшей мере восемь часов, но так, как гостиницы оркестру не полагалось (все-таки у щедрот начальства имелись границы), отдых предполагался здесь же, то есть в двух артистических, в местном буфете, или на мягких пуфиках в просторном холле концертного зала – кому что по душе. Лично я совершенно случайно обнаружил в одном из коридоров роскошнейшее кресло, в котором и провел несколько часов, то проваливаясь в теплую, нежную полудрему, то с недовольством выныривая из нее, если мимо кто-то шумно проходил. Удовлетворив же потребность во сне, я наведался в буфет, скромно перекусил, и, почувствовав себя уже совсем хорошо, вышел из здания на улицу, привалился к стене у черной жестяной мусорки, закурил.

Меня окликнули. "Не отзывайся,– тут же посоветовал внутренний голос,– пусть решат, что обознались, и идут себе лесом. Так будет лучше". Но я не выдержал – обернулся.

Стоящего в нескольких шагах от меня мужчину я знал, вернее, лицо его было мне знакомо, хоть кроме него в памяти, вроде бы, не сохранилось ни имени, ни какой-либо другой поясняющей информации.

– Владик?– неуверенно предположил я.

– Дурак что ли?– мужик покрутил пальцем у виска,– совсем мозг пропил? Игорь я. Что, реально забыл, чертяка? Ну даёшь.

Я ещё даже не успел прикинуть, кем этот Игорь может мне приходиться (Бывший однокурсник? Собутыльник? Должник или, что вероятнее, кредитор?), а мужик уже радостно тряс мою машинально протянутую руку.

– Сколько лет, сколько зим! Куда пропал-то? Не звонишь, не пишешь…

– Да я так, то там, то здесь, понимаешь, замотался совсем…

Пока я нес эту и прочую бессмысленную чепуху, память все-таки сжалилась, и дала ответ на мой запрос.

Игорь… Да, кажется, был такой. Где-то мы с ним даже играли вместе, где-то пили, что-то обсуждали. Так уж сложилась жизнь, что во времена моего мятежного студенчества (словно чтобы подчеркнуть контраст со школьными годами), я всегда был номером один, всегда был первым. И все мои друзья тоже были первыми. Элита, сливки студенческого социума, признанные большинством, как самые талантливые, а так же самые привлекательные и разудалые. Да, с деньгами всегда было туго, но ведь авторитет не обязательно покупать – его можно заработать тысячей способов, никак не связанных с финансовыми вливаниями. У нас были самые лучшие педагоги, нас окружали самые лучшие женщины, мы играли на самых солидных концертах, и играли, надо сказать, замечательно – короче, мы все были первыми. Каждый- номер один. А Игорь всегда был вторым. Или даже третьим. Он тоже был виолончелистом, и старался подражать мне если не во всем, то во многом, копируя манеру игры, умение держать себя на людях, привычки, фразы, жесты, увлечения… Он при любом удобном случае выпытывал, какие фильмы я смотрю, какую музыку слушаю, какие книги читаю. Внимательнее всего Игорь наблюдал за моими взаимоотношениями с девушками, и когда я одерживал очередную победу над представительницей слабого пола, он старался повторить до мелочей весь проделанный мной путь к успеху, не редко даже с той же дамой, что и я, разумеется, дождавшись, пока номер один охладеет к ней телом и душой. Впрочем, все мои поражения на том же личном фронте (случающиеся, чего уж, не реже, а то и чаще побед), он анализировал с той же одержимостью. Если меня приглашали на халтуру в какой-нибудь оркестр, а я с важностью заявлял, что оркестр этот говно, и никакие деньги не заставят меня предать принципы – Игорь тоже не шел туда играть. Однако, когда на следующий день мое финансовое положение обрисовывалось несколько чётче, и оказывалось, что все выпито, съедено, скурено, и многое даже в долг – я соглашался на халтуру, и Игорь соглашался тоже. Шло время. И вот, совершенно внезапно, копирование кончилось. Нет, я по-прежнему являлся номером один, по-прежнему был образчиком непропиваемого таланта и бунтарского обаяния, но Игорь уже не подражал мне. Скорее – наоборот. Он бросил пить, устроился на тяжёлую, унизительную, и, к тому же, низкооплачиваемую работу, завел вполне серьезные отношения с одной мадам, и, в конце концов, съехал из общаги, сняв скромную комнату где-то в черте города. Он много и скучно работал, постепенно продвигаясь по карьерной лестнице – я пил, гусарил, играл концерты в качестве солиста. Он женился, скопил на автомобиль, нашел вторую работу – я по-прежнему пил, играл в квартетах и камерных ансамблях с выдающимися музыкантами, просыпался и засыпал с разными женщинами, но чаще один. Его, наконец, позвали на место концертмейстера в неплохой оркестр – я, не изменяя себе, пил, планы на будущее становились все туманнее. Студенчество кончилось – он взял ипотеку и купил квартиру, я попробовал уехать за границу, но ничего путного из этого не вышло, пришлось вернуться. Он работал, получал премии два раза в год, его звали на халтуры – я устроился в гаденький третьесортный оркестрик, проработал там две недели, в порыве чувств нахамил дирижеру, и, не дождавшись первой зарплаты, ушел в детскую музыкальную школу, где отработал ещё неделю, уволился, полмесяца голодал, жил на квартирах то у одних, то у других друзей, играл на улицах и в подземных переходах, а потом плюнул на все, и сбежал в провинцию.