Иван Ренанский - Почти как люди

Где и при каких обстоятельствах наш Главный отыскал этого Чиполлино – одному богу известно. Да и не ясно – зачем? Скорее всего, не обошлось без корысти и известной всему миру отечественной смекалки – вы, мол, подирижируете у нас, как приглашенный, а я, стало быть, у вас. Не знаю. Слухи, конечно, ходили разные, но кто, скажите, верит оркестровым слухам? Стоит тебе уйти с работы вместе с какой-нибудь миленькой коллегой, проводить ее до остановки, или, не дай бог, выпить с ней кофе, как на следующий же день всем будет известна точная дата вашей свадьбы, и, к тому же, свадьбы по залету.

Но факт есть факт – уже третий день мы репетируем с итальянцем программу, которую повезем в столицу на какой-то невероятно престижный фестиваль оркестров. Выезд сегодня. Степень готовности программы – на удивление приличная.

Чиполлино, перегнувшись через дирижерский пульт, продолжает что-то воодушевленно вещать по-английски – это наше руководство похвасталось, что оркестранты, не желая уступать своим европейским коллегам, владеют языком просвещенного Запада в совершенстве. Ну и, конечно, сэкономили на переводчике.

– Ничего не понимаю, что он там лапочет,– шепотом пожаловался я Полпальцу, сидящему рядом.

– А какая тебе разница, малый?– искренне удивился Полпальца,– бери в руки карандаш, и делай коня.

– Это как?

– Да вот так.

И Полпальца принялся энергично кивать.

– А ещё делай вид, типа отмечаешь в нотах что-то. Успех гарантирован!

Действительно, большая часть оркестра добросовестно и с самым серьезным видом делала коня, доставляя итальянцу искреннюю радость от полного взаимопонимания с коллективом. А что нам, жалко что ли?

– Вообще, малый, язык учить надо. Книжки, там, читай всякие, фильмы на английском смотри…

– Да я и смотрю.

– И что?

– Ничего,– честно признался я,– даже на сюжете сосредоточиться не могу. Сижу, смотрю, а в голове только одна мысль – какой же я дофига умный и прогрессивный, раз фильмы на английском смотрю!

Полпальца хрюкнул, подавив смех, и, поймав на себе удивленный взгляд дирижера, принялся делать коня с удвоенным рвением.

Позже, собравшись на курилке после репетиции и обсудив тесным кругом перспективы гастролей в столицу, мы перемыли итальянцу все кости, а перемыв, заговорили о насущном.

– Вчера к одной даме на день рождения заглянул,– горестно вздыхая, рассказывал Толик,– большие планы на нее имел, между прочим.

– И что?

– Что-что? Напился, как дурак, и пришла моя очередь тост толкать. Ну, я и толкнул. Анечка, солнышко, говорю,

с днём рождения! Ты такой добрый, такой светлый, и вообще очень хороший человечек! А хорошие люди, они ведь долго не живут. Поэтому каждый прожитый тобой год – это победа над естественным ходом жизни!

– И?

– Обиделась,– Толик презрительно цыкнул языком,– а что, спрашивается, я такого сказал?

– У меня тоже недавно было,– поделился Полпальца,– пришел в бар выпить, а там группа какая-то молодежная концерт даёт. И подсаживается ко мне баба – прям то, что надо. Титьки- во! Жопа- во! Разговорились мы с ней. Музыка эта, говорю, говно собачье. Я сам музыкант, я-то знаю, бляха муха! Она давай этих гавриков на сцене защищать, типа это модно, типа современно. А вы, спрашивает, что слушаете?

– А ты?

– Ко мне на "вы", мужики, понимаете? Типа я старый такой, и нихера уже не понимаю, что к чему.

– И?

– Я завелся, конечно. А она все не отстает – что слушаете, да что слушаете. Что-что, блядь… Ложкой в таз жестяной стучу, и слушаю. А ты, пизда тупая, иди, свое модное говно хавай!

– Макаронник этот задолбал,– поделился подошедший Февраль,– мало того, что я каждый день его рожу довольную видеть должен, так ещё и вызывает ни свет, ни заря. Ну нахрена, объясните, репетицию в девять утра делать? Который день уже не высыпаюсь, блин. И ведь лег, вроде, вчера раньше, а толку? Два часа лежал, ворочался, несколько раз курить ходил… Даже овец считал – все-равно не уснул, ни в какую.

– А я уже давно не овец считаю, а детей своих бывших одноклассниц,– поделился методом я,– знаешь, помогает.

– Хорошо, что не своих собственных,– Толик подмигнул.

– А дети, – Февраль раскурил новую сигарету,– их вообще хрен поймёшь. Вот моему пятнадцать недавно исполнилось – а он, дурак, все повторяет: "скорее бы восемнадцать". Меня так и подмывает иногда сказать ему: "сынок, ну что ты ведешься на все эти байки о взрослой, самостоятельной жизни? Все, что у нас, взрослых, есть – это алкоголь и экзистенциальный кризис. А иногда и алкоголя нет".

Так мы говорили ещё долго, меняли одну тему за другой, посмеивались друг над другом, зябко ежась и матерясь, когда налетал холодный ветер. Каждый бравировал своей иронией или цинизмом, играющим роль толстого панциря, под которым скрывалась такая трогательно уязвимая, мягкая душа, и каждый ощущал себя менее одиноким, менее несчастным, менее неудачливым в кругу таких же, как и он, одиноких, тоскливых неудачников. Калеки должны держаться вместе, иначе их съедят, задушат, раздавят… Держаться вместе, и тихонько посмеиваться над собой, а так же над абсурдным местом и временем, в котором им довелось обитать.

***

А вот уже и вечер все того же дня – я стою на платформе у своего вагона, жадно докуриваю, улыбаюсь симпатичной молодой проводнице, то и дело косящейся на меня, и тихо радуюсь предстоящей дороге.

Гастроли – это всегда приключение, пусть даже если длятся они всего несколько суток. Люди срываются с насиженных мест, на время забывая про семьи, про скуку ежедневного, приевшегося быта, серьезные беды и мелкие неурядицы остаются за спиной, и каждый несёт в себе крохотный огонек детского, непосредственного счастья. Когда же эти огоньки объединяются – вспыхивает весёлый пожар. Для многих это – единственная отдушина, чудом уцелевшая щель, сквозь которую ещё тянет упоительно свежим сквозняком свободы – да, пусть не на долго, но заглянуть в эту щель хочется каждому. Все на время становятся одной большой семьёй, вернее, одним табором, и лишь на гастролях может случиться нечто особенное, почти сказочное, чему никогда не будет места в обжитой и пресной вселенной долгих серых будней.

Весь оркестр уместился в четырех вагонах – музыканты курили на платформе, переходили из одного вагона в другой в поисках подходящей компании, кто-то уже выпивал – короче, царила привычная, вполне творческая суматоха. По перрону взад-вперед в панике носился наш инспектор, пытаясь сосчитать тех, кто уже занял свои места, и вычислить, кого ещё нет. Занятие, нужно сказать, не из простых – сосчитаешь ты людей в первом вагоне, вздохнешь с облегчением, переместишься во второй, а там не хватает двух человек. Пока будешь выяснять, кого же конкретно не хватает, окажется, что все в сборе, зато теперь в первом вагоне пропали четверо. Куда делись, черти? Ах, вот же они, перешли в третий вагон, и уже, ясное дело, распивают. Стоп! А почему в третьем вагоне по количеству людей все сошлось, если пятеро стоят и курят на платформе? Ага, вот в чем дело – Иванов и Курышев притащили в вагон каких-то пьяных, безостановочно смеющихся женщин. Женщин разогнать, Иванову с Курышевым сделать взыскание, выслушать душещипательную историю от Леонтьевой о том, что в детстве она упала с верхней полки, и теперь ездит исключительно на нижней. Объяснить ей, что нижняя уже занята Потаповой, а так, как Потапова уже без пяти минут на пенсии, с ней споры лучше не затевать – себе дороже выйдет. И снова в первый вагон, снова считать людей – опять-таки, количество не то, кого-то не хватает. Кого? Искать, попутно отмахиваясь от проводницы, жалующейся на то, что кто-то заблевал туалет. Нет, это не наши. Как не наши? А вот так, не наши – наши не блюют, по крайней мере до отправления. Кто же тогда? Да хрен знает… Наверное, какие-то диверсанты из других вагонов, не имеющие никакого отношения к артистам оркестра. А сам думаешь – может, и наши. Может и могли. Так кого же не хватает?..