Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте

— Ну все, Сережа, — сказал, — готово, можно лететь. Прощайте, скалистые горы…

— А нам крыши-то хватит для разбега? — призадумался Сережа. — Может, с горы какой-нибудь попробовать?

— Да ты знаешь, с каких я пятачков на истребителе поднимался! — успокоил его Николай. — Потом, где ты в Москве гору найдешь? С Красной площади, что ли? — на том и порешили: с крыши общежития и лететь. А то еще таскаться непонятно где с двухместным дельтапланом.

А тут как раз и весна грянула… Затею-то они умную зимой придумали, в самую мрачную ее пору: в декабре. Когда в три часа дня темнеет, а студентам-двоечникам — двойки ставят. В такую пору хорошо с мечтой жить. А воплощать ее в жизнь — еще лучше.

Стали они потихоньку на крышу общежития трубы перетаскивать. В основном — по ночам. А они легкие, таскать одно удовольствие. Перетаскивают понемногу и прячут, чтоб никто не нашел. А на крыше места — навалом, вагон можно спрятать.

И вот, когда все уже на крышу было переправлено и спрятано надежно, случилось непредвиденнное: кто-то ловкий подлез и все отличные дюралевые конструкции — легкие, но прочные — уволок. Видно, дачу себе купил, решил городьбу городить. Уж как зарыдал Николай в голос! И Сережа заплакал… Ведь почти полгода возились. А делать — нечего. Не пойдешь же в милицию с заявлением, не скажешь там, что хотел с крыши общежития Литинститута в Париж улететь, а у тебя дельтаплан украли. Тебе в лучшем случае скажут: «Пойди, опохмелись, певец соцреализма». А в худшем — сами знаете что.

Пришлось пока забыть о Париже. Николай на всех обиделся и за лето написал роман о самоубийстве. Вскрыл эту тему, как консервную банку, все добро вывалил, все что надо обсосал, а косточки выплюнул. А осенью пришел на семинар, бухнул роман на стол и так сказал:

— Вот, дорогие мои, хорошие, написал я роман о самоубийстве… Поднял я эту тему, разобрал по косточкам — и раз и навсегда закрыл. Больше об этом писать никому не надо.

Ну, раз роман написан, хочешь не хочешь — а надо его читать. Прочитали его все кто хотел и не хотел, кому надо и кому не надо, — и поперли Николая из института за графоманство, за профнепригодность.

А он сильно и не переживал. Сказал Сереже напоследок:

— До встречи в Париже. Под Эйфилевой башней. Все там будем, подмигнул весело и отбыл к себе, обратно летчиком летать.

А Сережа повздыхал, поохал и стал дальше учиться… И писать свои простые, прозрачные рассказы. Никуда не выпячивался. О Париже никому не рассказывал. Так и закончил институт потихоньку, незаметно… Потом его один хороший человек в Якутию к себе пригласил, чтоб погостил. Он погостил, сколько надо, а потом этому человеку торт испек по особому московскому рецепту и уехал не попрощавшись. А у Сережи, мало того, что рассказы были очень похожи на рассказы Юрия Казакова, так еще и фамилия оказалась очень похожа — один в один.

Познакомился я в Литинституте с двумя знаменитыми и замечательными во всех отношениях людьми: с Алексеем Зотовым и Иваном Бессоновым. А они на все были горазды: и прозу, и стихи писать, и геройские подвиги совершать. Всего с избытком хватало, скромничать нечего. И — надо же! — так совпали наши дни рождения, что через лупу не разглядишь. У Зотова — 13 марта, у меня — 14 марта, у Бессонова — 15 марта, и все с одного — I960 года! По месяцу — Рыбы, а по году — Крысы.

Когда я узнал об этом — ахнул: бывает же такое! Даже поверить трудно. Только вот знаки наши вроде как не совсем приятные — Рыбы и Крысы. Ну да ничего, грех жаловаться, да и нельзя, не положено…

Как ни крути, а ведут они нас по жизни, и зачастую во тьме кромешной… Так что знаки эти — хорошие, наши они, родные, никому мы их не отдадим и ни на какие другие не променяем.

И Крыса — хороша, мудра и запаслива она, мудрость прикапливает и не разбрасывается ею. А уж Рыба — особенно, на таких глубинах плавает, в такие пространства проникает, что никогда за ней не угонишься и не поймаешь… И ориентируется она на интуицию и внутреннее зрение. И еще Рыба — самый мистический знак! Поди плохо! А через мистику куда угодно заглянуть можно, может, и туда, куда еще никто не заглядывал, за саму изнанку мира… Так что знаки нам как раз самые те попались, какие надо, не Рак и не Козерог какой-нибудь, и не Скорпион, тьфу-тьфу-тьфу…

Только вот посмотрю я на нас троих: ведь все у нас почти совпадает, а почему же мы такие разные — и внешне, и внутренне. Даже, можно сказать, абсолютно не похожи. Почему? Ну, внешне — ладно, но внутренне-то: по образу мыслей, по внутренней философии, по самому нутру-то — должны совпадать? Нет, сколько не пытался я к нам присмотреться — не вижу схожести и сходства! Некоторое общее понимание общих мест, как говорится, есть — и все.

Долго я над этим думал, казалось мне это очень странным: как же так? Смотрю и только дивлюсь, ведь Рыбы же и Крысы! А ты гляди, и плывем-то по-разному, и бежим не так, и хвостом метем тоже по-разному… Потом уже понял, по прошествии лет: что не должны мы быть и по внутреннему миру похожи, а, наоборот, должны быть — совсем не похожи. Ведь, Тот, который Рыб вырезает и потом в мировой аквариум выпускает, небось, не по одному лекалу это делает. На каждую Рыбу свое лекало, кому какое, свой размер… А точнее: каждому — свое, и у каждой — свой груз, багаж жизненный и скарб, всем по-разному отмеряно.

Вот поэтому-то и плавают они все не одинаково и на разных глубинах, одна — не очень глубоко, другая — поглубже, а третья, может, у самого дна стоит… А дна-то в мировом океане вообще — нет… Вот и попробуй, поплавай! Конечно, страшно нам, Рыбам, в глубинах и пучинах плавать, там, где дна нет… Другим знакам — хорошо, они по суше ползают, а мы — братцы водные, водная стихия для нас — дом родной. Так и живем в подводном своем мире, и жить будем, как уготовано… А там посмотрим, что все из этого выйдет.

Моим близким Рыбам и Крысам привет!

Ох, и выдающаяся же, легендарная личность Иван Кириллович Чирков был! Он в Литинституте более сорока лет физкультуру преподавал. Еще до Великой Отечественной войны начал. А закончил — с перестройкой. Как только она началась, он сказал: «Ну, все, хватит, хорошего понемногу… Больше нам здесь делать нечего». Ну с перестройкой многие все закончили: и работу, а некоторые — и жизнь…

Иван Кириллович был в тесном родстве с прославленным киноартистом, но родство свое не выпячивал, он сам был славным человеком во многих отношениях и еще — замечательным фотографом. Все более-менее ценные мероприятия в Литинституте снимал на протяжении десятилетий. И преподавателей, и студентов всех курсов и выпусков… Преподаватели состарились, студенты выросли в мужей, многие из них стали именитыми писателями. Со всеми он был в дружбе, все через его добрые руки и зоркий глаз — объектив фотоаппарата — прошли.