Голамхосейн Саэди - Персидские юмористические и сатирические рассказы

Неожиданно в одном из тёмных углов склада наше внимание привлекли длинные ряды кувшинов. Сначала мы решили, что в них хранится провизия. Однако, подойдя ближе, мы увидели, что они полны той горькой жидкости, которую суфии называют «матерью всех пороков». Кувшины были заполнены водкой, вином, виски, коньяком и тому подобными напитками.

Профессор, написавший четырёхтомный трактат о вреде алкоголя и являвшийся ярым противником спиртных напитков, увидя эти толстопузые здоровенные сосуды, пришёл в неописуемую ярость. Схватив топор, он набросился на кувшины и в одно мгновение выпустил из них содержимое.

Затем, не удостоив пьяных туземцев даже взглядом, мы отправились к себе домой. Всю дорогу профессор продолжал ворчать и ругаться.

На следующий день ужасающие крики и шум разбудили нас ещё до восхода солнца. Мы выбежали из дома. Выяснилось, что жители, увидев разбитые кувшины, содержимое которых они готовили тайно от профессора и которое составляло их единственную радость и утешение, подняли мятеж и теперь требовали, чтобы мы немедленно покинули остров.

Как ни пытался профессор мудрыми словами, логическими доказательствами, историческими примерами, научными доводами и аргументами успокоить туземцев и втолковать этим глупцам, сбившимся с праведного пути, что они своими собственными руками обрубают сук, на котором сидят,— ничего не помогло. Их довод оказался сильнее: в нем содержалась прямая угроза в наш адрес. Надо сказать, что туземцы продемонстрировали такое глубокое понимание культуры и цивилизации, что это грозило нам избиением, пытками, а может быть, даже смертью.

Профессор, который всегда предпочитал соблюдать осторожность, не стал больше спорить. Выразив своё сожаление по поводу того, что эти безумцы так и не поняли всех благ, которые им несла цивилизация, он стал готовиться к отъезду.

Перед тем как покинуть остров, профессор все же попросил жителей разрешить сфотографировать их в последний раз.

Туземцы с удовольствием согласились выполнить его просьбу и, сгруппировавшись, приготовились к фотографированию. Мне сразу вспомнился тот день, когда профессор впервые снял их. Разница во всем была настолько разительной, что мне от души стало жаль бедняг. А поскольку я был также причастен к их перевоспитанию, то от всего сердца попросил у Аллаха прощения. Во-первых, их стало меньше численно. Во-вторых, люди изменились до неузнаваемости: хотя многие теперь были одеты в платья, обуты в туфли (а один туземец даже напялил на нос какие-то страшные очки), но все они, мужчины, женщины и дети, походили на мертвецов, вышедших из могил. Куда исчезли свежесть лица, бодрость, широкие плечи? Где прежние непринуждённость, беззаботность и чистосердечность?! Теперь на нас смотрели хмурые, бледные лица, погасшие глаза; костлявыми руками люди обнимали слабые колени; они напоминали больных, ждущих своей очереди перед дверью равнодушного врача…

Наконец наступил день отъезда.

Ранним солнечным утром без всяких торжественных церемоний туземцы выдали нам немного воды и провизии, погрузили в лодку и, оттолкнув её ногой, предоставили нас воле Аллаха.

Четверо суток мы болтались в открытом море и боролись с волнами. Я уж не буду описывать всего того, что нам пришлось пережить и перечувствовать. Скажу только, что, если бы не запасы водки и вина, оказавшиеся в нашей корзине, мы давно стали бы пищей для рыб.

Но, к счастью, на пятый день, к вечеру, нас заметил и подобрал капитан голландского судна, перевозившего перец из Гвинеи в Европу. Через семь недель мы благополучно высадились в Гамбурге.

Весть о возвращении профессора мгновенно разнеслась по всему миру. Поздравительным телеграммам и письмам не было конца. Надо было видеть, как газеты расписывали приезд профессора и с каким восторгом народ приветствовал его!

Не отдохнув ещё как следует после столь тяжёлого путешествия, профессор сразу приступил к подготовке целой серии лекций об открытии «Атлантиды», о блестящих результатах своих благотворительных мероприятий в области просвещения и воспитания жителей острова и о полном приобщении аборигенов культуре и прогрессу. В подтверждение этого профессор выпустил на разных языках пятитомный труд со множеством фотографий, мгновенно разошедшийся в тысячах экземпляров.

Но одно обстоятельство мне показалось весьма странным. Как в лекциях, так и в названной книге и в многочисленных статьях, напечатанных впоследствии в газетах и журналах крупнейших стран, содержалась одна ошибка, которая, учитывая исключительную точность и добросовестность профессора, очень удивила меня. Ошибка эта заключалась в том, что последний снимок, сделанный профессором на острове, он выдавал за первый, объясняя при этом: «Вот какой жалкий вид имел этот народ вначале». И наоборот, нашу первую фотографию он представлял как прощальный снимок в качестве неоспоримого доказательства своего полнейшего успеха в деле спасения и приобщения к культуре жителей острова. Мне представляется, что виной тому был склероз, развившийся, видимо, у профессора с годами. Нельзя же предположить, что ошибка была допущена сознательно.

Во всяком случае, пусть сам Аллах вознаградит достойного учёного! Ведь людей, подобных ему, мало в нашем мире. И действительно, я нигде и никогда не встречал другого такого доброжелательного и гуманного человека.

Он с таким рвением печётся о морали и нравственности, что его так и прозвали «Моралистом». Господин Моралист один из знатных и почтенных мужей нашей столицы; его очень уважают и почитают и в правительственных кругах, и среди простых смертных. Получив в наследство кругленькую сумму, он вскорости весьма успешно приумножил её (и только одному аллаху известно, какими путями ему удалось это сделать).

Двери его дома всегда открыты: поток просителей, деловых людей и гостей никогда не прекращается. Назначение министров, выборы депутатов парламента и сотни других не менее важных дел решаются только с его ведома и с его помощью. В его доме заключаются важнейшие сделки, принимаются ответственнейшие решения — прямо как в министерстве. И каждое такое дело не только прибавляет ему славу и авторитет, но и увеличивает его капитал.

Конечно, его не зря величают Моралистом: слово «мораль» просто не сходит с его уст и он не упустит случая, чтобы не поразглагольствовать на темы морали. Он не устаёт твердить, что всякое общество зиждется только на морали, что человеческая нравственность — вот смысл и цель каждой религии, и истинно благочестив лишь тот, кто обладает высокими нравственными качествами.

Он знает наизусть несколько мистических строк наших поэтов-классиков и приводит их кстати и некстати. Особенно ему полюбилась строка Саади: «Благочестие — не что иное, как служение народу». Шутники часто подсмеиваются над ним, утверждая, что когда он перебирает чётки, то вместо молитвы читает двустишия о нравственном совершенстве человека.