Голамхосейн Саэди - Персидские юмористические и сатирические рассказы

— Ты ведь ещё очень слаб. Не лучше ли подождать хоть несколько дней. Вот окрепнешь, тогда и отправишься на поиски.

— Вы правы,— согласился он.— Только человек должен заботиться о своих братьях по религии и соотечественниках больше, чем о себе самом. Так что разрешите уж лучше мне сейчас пойти разузнать про эту несчастную девушку.

— Да поможет тебе аллах! Иди и возвращайся. В этом доме ты всегда найдёшь приют. Коли разыщешь девчонку, можешь привести её сюда, добро пожаловать!

Голам Али поблагодарил меня и ушёл. Вскоре он вернулся вместе с Гульсум, невзрачной, забитой девушкой. Хоть и говорили, что ей четырнадцать лет, но на вид больше десяти — одиннадцати ей нельзя было дать. Я послал Гульсум на женскую половину дома и велел позаботиться о ней, пока не решится её дальнейшая судьба.

— Она совсем ещё ребёнок,— заметил я. — Как она перенесёт беременность? Может, следует показать её врачу?

— Пусть дня два отдохнёт, там видно будет, — ответил Голам Али. — Сама ребёнок, и ещё с ребёнком на руках — не представляю, какая участь её ждёт…

— Аллах велик! Кто дал зубы, даст и хлеба!

Через несколько дней Голам Али подыскал себе занятие. Около нашего дома пустовала лавчонка. Наша семья помогла ему — он арендовал лавку, почистил, придал ей вполне приличный вид и стал торговать овощами и льдом. Вскоре дела его пошли в гору.

— Теперь я сам себе хозяин! — радостно восклицал он. — Теперь и брату в Исфахан смогу посылать деньги.

Гульсум отдохнула недельку, стала чувствовать себя лучше. Мы решили пристроить её в прислуги, но неожиданно этому воспротивился Голам Али.

— Господин,— смущённо начал он,— Аллаху не будет угодно, если мы беременную девчонку снова отдадим чужим людям. Я вот долго думал: я не оставлю на произвол судьбы это несчастное создание. Я согласен жениться на ней… Бог милостив, как-нибудь проживём. Я ещё молод, кусок хлеба у меня есть, а нужды я не боюсь. В лавке есть кладовая; в ней, правда, темно и душно, но если хорошенько её прибрать да почистить, жить можно. Вот я и поселюсь пока там. Если вы разрешите, Гульсум ещё поживёт у вас, я подыщу за это время какую-нибудь клетушку. А там и свадьбу устроим. Нельзя допустить, чтобы беспомощная женщина осталась беспризорной.

— Ну, парень, дай я тебя расцелую! — сказал я. — Ты заставляешь меня снова уверовать в человеческую доброту. Слава Аллаху, в этой стране ещё не перевелись благородные и честные люди! Да умножит господь число подобных тебе! Можешь рассчитывать на мою поддержку. Я верю в тебя, твои дела пойдут хорошо, ты выбьешься в люди. Одно меня беспокоит: что будет с ребёнком? Ты ведь знаешь, от кого Гульсум беременна!

— Знаю, все знаю,— почесав затылок, сказал он. — Уверен, этот негодяй не будет помогать своему ребёнку, а если заговорить с ним об этом, наверняка устроит скандал. Ох, как боюсь я за несчастную сироту. Бедный ребёнок — мусульманское дитя — ни в чем не виноват,— все мы люди одной веры. Меня от этого не убудет, если я признаю его своим, дам ему своё имя. Пусть будет он хоть незаконнорождённым, хоть каким другим, но коли дитя узнает отцовскую и материнскую ласку, будет воспитываться по мусульманским обычаям, то аллах, я думаю, не оставит его заботой. Вот, значит, решил я жениться на Гульсум, а ребёнка усыновить. Аллах милостив, нельзя же бросать на произвол судьбы несчастную.

— Голам Али,— воскликнул я,— господин Моралист готов был озолотить тебя, если ты согласишься признать ребёнка. Ты не пошёл на это, предпочёл тюрьму, а теперь, после стольких мук и невзгод, готов не только усыновить ребёнка, но и жениться на его матери?

— Тогда,— ответил он,— меня заставляли сделать это силой, а честный человек силе не покоряется…

Гульсум родила мёртвого мальчика. Несчастная мать тоже умерла во время родов. Мы устроили дома скромные поминки. Нанятый на деньги Голам Али чтец Корана весь день читал молитвы на могиле Гульсум.

А господин Моралист жив и преспокойно здравствует. С каждым днем он становится все толще, влиятельнее и богаче. И, честное слово, я уже не верю, что в этом мире существует справедливость.

После долгого рабочего дня по оживлённым улицам Тегерана слонялись взад и вперёд чиновники многочисленных государственных городских учреждений,— они называли это вечерним моционом.

На углу улицы Истамбул [8] Истамбул — одна из центральных улиц Тегерана. Мирза Таги-хан увидел своего закадычного дружка Джафаркули, прозванного за длинные ноги «Цаплей». Джафаркули глазел по сторонам, как будто у него было не два, а четыре глаза.

— Эй, дружище Ядегар,— окликнул его Таги-хан,— где ты пасёшь свои глаза? Должно быть, приметил какую-то красоточку и слюни распустил?

— Ты ли это? — словно очнувшись, заулыбался Джафар. — Сколько лет, сколько зим! Где же ты так долго пропадал? Уезжает из Тегерана?

— Что ты мелешь чепуху? Половина моей жизни проходит на этих улицах. Я как корова с белым пятном на лбу: каждый тут меня знает, а ты спрашиваешь, где я пропадал! Расскажи-ка лучше, как твои дела? Что это ты похудел? Не случилось ли чего?

— Хорошо тебе, ты холост. Разве неженатому понять мучения тех, кто тащит телегу семейной жизни.

— Бог с тобой, ты что — не знаешь: я тоже попался на эту удочку. Не сегодня-завтра моя жена родит. Вот тогда и я запою, как ты.

— Браво! Не знал. Поздравляю. С тебя, дорогой, причитается и зачем откладывать это дело? Мы ведь как раз стоим напротив кафе. Мне много не нужно: рюмку водки и пару пирожных.

Вошли. Сели в укромном местечке. Как только в голове чуть-чуть зашумело, разговор между приятелями пошёл, как говорится, по душам.

— Обо многом, братец, хотелось поведать тебе,— начал Джафаркули,— да вот боюсь, что надоем.

Мирза Таги-хан был, что называется, прирождённым слушателем. Он всегда удивлялся людям, которые с упоением читают «Тысячу и одну ночь» и не понимают, что в любом уголке Тегерана можно услышать истории куда интересней.

— Ты ведь знаешь, я не люблю церемоний,— сказал он. — Неотложных дел у меня нет. Можешь говорить хоть до утра, я готов слушать. Может, и помочь тебе смогу чем-либо. На то ведь мы с тобой и друзья.

Джафаркули залпом осушил рюмку, прослезился и пропел двустишие:

После чего быстро разделался с пирожными и с жалобно-вопросительным выражением на лице приступил к рассказу:

— Пока я был холост, все мои друзья и родные без умолку твердили: «Разве это жизнь? Ради кого ты живёшь и на что уходят твои силы? Женись, чтобы почувствовать сладость жизни». Вот я и женился. Чего уж там греха таить, первые дни прошли как сновидение. Сладостные объятия, поцелуи, страстные излияния, пылкие заверения любить до самой смерти, до гробовой доски. Я не замечал, как день сменяется ночью, а ночь — днем. Однако все это длилось недолго. С того самого дня, как выяснилось, что жена забеременела, все как будто перевернулось. Придя в себя, я сообразил, что поступил оплошно. Добровольно сунул шею в петлю. Жену может иметь лишь тот, кто прочно стоит на ногах, а для таких оборванцев, как я, это непозволительная роскошь. К тому же я так привык к свободной холостой жизни, что эта узда не по мне.