Голамхосейн Саэди - Персидские юмористические и сатирические рассказы

Над входом в его дом каллиграфическим почерком начертаны золотые слова: «Жить — значит творить добро!» На всех дверях и стенах своего дома он повесил в инкрустированных рамках изречения из Корана или афоризмы известнейших поэтов. Все эти надписи утверждают первостепенное значение этики и высоконравственных принципов:

« Человечность превыше всего »;

« Делай добро и не вспоминай о нем »;

« Не обижай даже труженика-муравья » — и все в таком же духе.

Хорошо помню, как однажды я был у господина Моралиста по какому-то делу и в комнату вошёл его младший сын, мальчик лет десяти — двенадцати. Он попросил у отца разрешения вместе со слугой пойти в кино, и вместо ответа господин Моралист, не обращая внимания на присутствующих, погрузился в столь длительное раздумье, что казалось, будто он решает уравнение, по крайней мере, с четырьмя неизвестными.

— А фильм морально выдержан? — наконец спросил он.

— Да, папа,— ответил сын,— говорят, фильм морально выдержан от начала до конца.

Ответ, однако, не убедил отца, и лишь после того, как слуга клятвенно заверил его, что фильм действительно не вызывает никаких сомнений с моральной стороны, отец отпустил мальчика.

Говорят, он так измучил нравоучениями слуг, что один из них, не выдержав, однажды сказал хозяину:

— О господин, я поступил сюда работать и зарабатывать на хлеб. Если бы мне хотелось слушать проповеди, я предпочёл бы шахскую мечеть.

Одним словом, господин Моралист шагу не ступит, не измерив его по шкале морали, и вздоха не сделает, не подумав прежде о нравственной стороне такого поступка. И горе тому несчастному, кто хоть на йоту осмелится отступить от прямого пути морального благочестия.

У господина Моралиста был один слуга — исфаханец. Узнав, что я его земляк, он каждый раз, когда я бывал в гостях у его хозяина, всячески старался услужить мне: чистил мои ботинки, подавал трость, хлопотал, чтобы мне принесли свежего чаю. Это был красивый парень лет тридцати, очень скромный, с хорошими манерами. Единственно, что портило его внешность,— это большой шрам от пендинской язвы посреди лба (впрочем, на мой взгляд, он даже придавал ему большую привлекательность). Слугу звали Голам Али. Другие слуги всегда потешались над ним, высмеивая его исфаханское произношение. Ну а мне разговор с ним доставлял особое удовольствие.

Как-то раз, подъехав на такси к дому господина Моралиста, я обнаружил, что забыл кошелёк с деньгами. Пришлось попросить в долг у Голам Али. Он с готовностью вынул из кармана три бумажки по пять туманов и, протягивая их мне, сказал:

— Возьмите, пожалуйста, о возврате не беспокойтесь. Будете в наших краях — отдадите…

— А вдруг забуду? — спросил я.

— Ну и ничего,— улыбнулся он.— Даже не стоит об этом говорить. Я счастлив, что могу хоть чем-нибудь услужить вам.

Он так расчувствовался, что прочёл — правда, не точно — какое-то двустишие, чем ещё больше растрогал меня.

В ближайшие дни мне не довелось побывать у господина Моралиста. Сначала было я хотел передать с кем-то свой долг, но потом решил сам отвезти деньги, чтобы поблагодарить слугу. И вот однажды до меня дошёл слух, что господин Моралист, вернувшись после поездки к гробнице восьмого имама, заболел. Я счёл своим долгом проведать его, тем более что дела мои в то время шли очень неважно и мои самые энергичные хлопоты, как я понимал, не могли увенчаться успехом там, где было достаточно одного мановения руки господина Моралиста. Вспомнил я и о своём долге Голам Али.

Вопреки ожиданиям, дверь открыл другой слуга, он же и разносил чай. Уходя, я спросил у него:

— А где Голам Али?

Слуга испуганно огляделся по сторонам и, удостоверившись, что никого рядом нет и никто нас не слышит, прошептал:

— Он в тюрьме.

— Это за что же? — удивился я.

— Один Аллах ведает.

— А разве ты не знаешь?

— Да как вам сказать? — потупив глаза, промямлил он.

— Наверное, не угодил чем-нибудь хозяину?

— Аллах лучше знает.

— В какой же он тюрьме?

— В тюрьме «Каср», кажется, только Аллах лучше знает.

Я понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Слуга дрожал, как осиновый лист. От страха лишиться куска хлеба у него отнялся язык; у такого даже щипцами слова не вытянешь.

На следующий же день я решил отправиться в тюрьму, чтобы самому навести справки о Голам Али. После обычных формальностей мне разрешили свидание с ним. Не буду описывать, в каком состоянии я нашёл несчастного. При виде его сердце моё облилось кровью.

— За какие провинности ты, друг, попал сюда? — спросил я.

— Пусть сам аллах отомстит этому Моралисту за все его издевательства,— глотая обильные слезы, промолвил Голам Али.

— Ну все-таки расскажи, в чем дело? — стал я просить его.

— Ни одно насекомое на земле не изведало столько зла,— сквозь слезы причитал Голам Али,— даже хищные звери на такое не способны. Бросили меня подыхать в этой дыре, и некому за меня вступиться. Пусть Аллах вырвет мне язык, но где же милосердие божие, где справедливость?.. Честное слово, этот мир без хозяина! Никому ни до кого нет дела!..

— Аллах свидетель,— начал я успокаивать его,— только сегодня узнал, что ты здесь. Ну разве я оставил бы тебя в беде? Объясни же наконец, что случилось? Может, смогу чем-нибудь помочь тебе?

— Пусть Аллах продлит вашу жизнь! Кто я такой, чтобы быть достойным милости и забот такого уважаемого и почтенного господина! Стоят ли несколько капель моей грязной крови того, чтобы ради них беспокоить и тревожить вас! О Господи, я лучше умру на месте, чем причиню вам столько хлопот!… Нет… Нет…

Он долго ещё причитал, пока я не прервал этот поток слов, и тогда, утерев рукавом слезы, он наконец начал:

— Вы не раскусили этого негодяя, иначе бы близко не подошли к его дому.

— Успокойся,— ответил я,— цена ему известна. Не было б к нему дел, я даже имени бы его не произносил. Но хватит об этом, скажи, что у вас с ним стряслось?

— Нет, господин, мало кто в этом городе по-настоящему знает его. Это волк в овечьей шкуре. Это Шемр [7] Шемр ибн 3иль Джоушан — арабский полководец, убийца имама Хосейна. Для шиитов это имя — синоним жестокости. в одежде одного из четырнадцати непорочных. В его сердце ни крупицы жалости, ни капли благородства. Такая тварь не знает, что значит совесть и справедливость. Если заглянуть в душу этого лютого зверя, можно от страху помереть!… Я уже давно понял его подлую сущность, стал подыскивать себе другое место, пусть хуже, лишь бы не видеть его поганой рожи…

Вижу, время идёт; того и гляди, надзиратель вернётся, свидание кончится.

— Братец, дорогой,— взмолился я,— оставь ты его в покое, расскажи поскорее суть дела.

— Хорошо,— сказал Голам Али,— слушайте. Одиннадцать дней тому назад он вызвал меня в комнату своей дочери, запер дверь и, убедившись, что ни одна живая душа нас не услышит, говорит: «Голам Али, ты сам прекрасно знаешь, что я выше всего в мире ценю моральные принципы…» Я промолчал. Он посмотрел мне в глаза, кашлянул и продолжал: «Да, единственно, что в этом мире бесценно,— это мораль, нравственность, а все остальное— сущая ерунда…» Я снова ничего не ответил. «Что же ты молчишь?» — спросил он. «А что мне сказать? — ответил я.— Вы сами знаете, за какую ничтожную плату приходится мне работать здесь день и ночь. Даже среди прислуги я самый ничтожный и презренный и кормлюсь объедками, что остаются от других слуг, хотя им дают, что останется с вашего стола. Но я никогда ни на что не жаловался, чтобы, не дай бог, кто ненароком не сказал, что у этого неблагодарного исфаганца есть претензии, да к тому же ещё длинный язык».