Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

И вот однажды его непохожесть закончилась почти трагически.

Правда, не для Леви… Выкинуть советского капитана из поезда — это вам не шутки. Тем более, если учесть, что Леви был всего лейтенант, причем запаса, а капитан в форме, в погонах — тихий ужас!..

До этого Леви никого из поездов не выкидывал. Даже окурки. Обычно он там пил чай и смотрел в окно, покуривая папироску. И вдруг офицер, в капитанских погонах…

Это было особенно прискорбно, потому что капитана вот — вот должны были произвести в майоры.

Он Леви сам в этом признался, до выброса.

Возможно, майора Леонид Львович не выкинул бы, неизвестно. Чего гадать — так и до генерала дойти можно.

Факт тот, что одним офицером стало меньше, причем гладко выбритым, пахнущим духами «Шипр».

— Черт его знает, — всегда заключал Леви эту печальную историю, — может, не надо было этого делать? Но я его выкинул из «скорого»…

Следует заметить, что Леви впервые рассказал Гуревичу историю про выброс почти сразу же, как Главный пригласил гения в театр, при постановке «Трех сестер».

Причем Гуревич — видимо, он был всецело поглощен спектаклем — задавал какие‑то странные вопросы.

— У него была красивая форма? — спросил Гуревич.

— Невероятно, — ответил Леви. — Погоны блестели, пуговицы сияли. Сапоги были так начищены, что в них отражалось мое лицо.

— Вы смотрелись в его сапоги?

— Нет, но когда он уже летел, я заметил свое отражение. Когда он позвякивал медалями.

— И у него было много медалей? — непонятно, почему это интересовало Гарика.

— До самого пупа, — гордо ответил Леви.

— И ордена Ленина?

— Четыре. Они тряслись и стукались друг о друга лбами.

— И как же вы его выкинули, Леонид Львович? — поинтересовался тогда Гуревич.

— Очень просто. Я открыл дверь, приподнял его и выбросил. Вот так!..

Леви очень красочно показал, как он это сделал.

— А сколько весил капитан? — Гуревича интересовало невесть что.

— Пудов семь, — Леви раздумывал, — конечно, в форме. Я его, видите ли, вышвырнул в форме.

Гуревич удивленно посмотрел на Леви — он явно не был богатырем. Он даже с трудом поднимал декоративную калитку от ограды сада в «Трех сестрах»… — В гневе человек сильнее, — объяснил Леви, — я был в гневе… Одной рукой открыл дверь, другой поднял капитана и… прощайте, родимые хаты…

— Где это произошло? — уточнил Гарик.

— Я разве еще не сказал? В родных местах, на Украине, в степи.

— И кто‑нибудь видел?

— Конечно! Коровы… Они дико мычали. Меня это могло выдать.

Леви показал как мычали коровы в степи.

— Я представляю, как он кричал, — произнес Гуревич.

Он не успел. К счастью. Только выхватил пистолет.

— Какой? — поинтересовался Гарик.

— Маузер, — ответил Леви, — какой же еще? И выстрелил в меня.

— И попал?

Леви молча встал, подошел к шкафу и достал оттуда простреленную фуражку.

— Еще несколько миллиметров, — признес он, — и… я надеюсь, вы меня понимаете?..

И тут Гуревич задал главный вопрос.

— Леня, — спросил он, затягиваясь сигаретой, — а за что вы его выкинули?

— За то, за что надо выкидывать, — ответил Леви и задумался. — Хотя, может, и не стоило этого делать…

Второй раз Леви рассказывал Гуревичу эту историю в самый разгар борьбы с сионизмом, вечером, за чаем.

— Вы знаете, Гуревич, — спросил он — что я выбросил из поезда капитана? Из скорого… Мы сидели в купе, говорили о том, о сем, о псевдонимах, потом я одной рукой раскрыл окно, а другой выпихнул его.

— И он пролез? — удивился Гарик.

— Он был гораздо худее меня. Выпорхнул, как дрозд! В нем было всего пуда три…

Гуревич поперхнулся.

— Леня, а где это случилось?

— В Азербайджане. Недалеко от Баку. Мы ехали в скором поезде Ленинград — Баку.

— И он стрелял в вас?

— Сразу из двух пистолетов, — ответил Леви. — Браунинга и маузера. Пока море не поглотило его…

— Какое море?

— Каспийское, — ответил Леви, — какое еще?..

— Но он в вас не попал?

Леви молча встал, подошел к шкафу и достал оттуда простреленную гимнастерку. С дыркой слева.

— Еще несколько миллиметров, — произнес он, — и… я надеюсь, вы меня понимаете?..

— А за что вы его вытолкнули? — спросил Гуревич, затягиваясь сигаретой.

— За то, за что надо… Хотя, может, и не стоило этого делать…

…И вот сейчас Леви удобно устроился на кушетке и начал…

— Мы ехали в поезде Ленинград — Тбилиси, сидели в вагоне — ресторане, ели шашлык по — карски, болтали о том, о сем, затем я приподнял капитана и выбросил.

— Куда, — полюбопытствовал Гуревич, — в окно или в дверь?

Леви задумался.

— В ущелье, — ответил он.

— Он стрелял?

— Нет. Метнул гранату и исчез. В ущелье.

— И он в вас попал?

Леви молча встал, подошел к своему портфелю и достал оттуда разорванное галифе. Без левой штанины.

— Еще несколько миллиметров, — произнес он, — и… я надеюсь, вы меня понимаете… Когда он рухнул — было ужасное эхо…

— Почему?

— Десять пудов чистого веса, — объяснил Леви, — плюс медали…

— Ну, а за что же вы его выкинули? — вновь попытался уточнить Гуревич, затягиваясь сигаретой.

— За что надо, — опять ответил Леви. — Хотя, может, и не надо было этого делать…

Он задумался.

— Когда‑нибудь я вам расскажу все, Гуревич, — пообещал Леви, — может быть, когда вернусь из Испании.

— Когда вы вернетесь из Испании — я, возможно, буду уже во Франции…

— Так вы едете во Францию! — обалдел Леви. — Как вы туда попадете?

— Еще точно не знаю. Может быть, на Клотильде…

Леви ушел, когда упали сумерки, а когда взошла луна — вдруг появился Сокол… В ее свете он был синим и глаза его мерцали, как Млечный Путь…

— Кого я вижу, — произнес Гуревич, — великий артист Борис Сокол в гостях у всеми презираемого диссидента!.. Не боишься со мной общаться?

— Гарик, — сказал Борис, — что ты несешь хреновину? Я именно поэтому и пришел.

— Why? — не понял Гуревич.

— Потому что ты — диссидент.

— Я! Кто тебе сказал?

— Да ты. Только что…

— На тебя плохо действует луна, Борис. Ты не страдал в детстве лунатизмом?

— Я голодал, — ответил Борис. — Я ел бутафорские батоны.

— Так… тебе нужны деньги, — догадался Гарик и полез в карман. — Сколько?

— Что вы все мне деньги суете?!.. Мне нужен диссидент, настоящий, традиционнный, с которого я мог бы лепить…

— Прости, Борис, их у меня не водится.

— А ты?.. Ты же инакомыслящий. — Из Шекспира ты делаешь Шолом — Алейхема, из чеховских «Трех сестер» — трех контрреволюционерок, запускаешь камнем в лоб управленческой даме. Разве ты сам не видишь, что мыслишь иначе? Мы же все не бросаем в ее лоб камни. Даже в мыслях!

— Почему это я мыслю иначе? Может, это вы мыслите иначе?..

— То есть, ты хочешь сказать, это я — диссидент?