Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

— Не, не, я такое не скажу. Что‑нибудь полегче. Насморк можно?

— Вы смеетесь? Не хотите язву, давайте сердце.

— Еще хуже!

— Что вы боитесь — это ж для прессы. Говорите пострашнее. Можете всплакнуть. Можете кричать. И вообще, будьте независимее, ведите себя более дерзко!

— Что вы имеете ввиду?

— Шумите, стучите кулаками по столу, плюньте, наконец, в мою рожу.

Борщ ухмыльнулся, а Ирина, не задумываясь, плюнула.

Майор несколько опешил.

— Ну сейчас- то зачем? — укоризненно сказал он, вытираясь. — Подождите корреспондентов.

— Ладно, — пообещала Ирина, — при корреспондентах повторю…

Борщ прямо от нее набрал какой‑то номер.

— Ну, как там в Париже? — поинтересовался он.

— По Парижу вновь шествия, — сообщили ему. — Плакаты и надписи на них те же. И та же мадам Шварц впереди. Изменился только ее наряд — вместо длинного, похожего на тунику, платья, она вышагивает в голубом, и огромная синяя шляпа колышется на ее голове.

— Свободу Борису Соколу! — зычно возглашает она…

— Продолжайте! — приказал майор, сердечно обнял Ирину и поехал снова в тюрьму…

— Ну, как нам в заключении? — улыбаясь, поинтересовался он.

— Спасибо, — довольно сухо ответил Борис.

— Не печальтесь, — заметил Борщ, — долго вам здесь быть не придется. За вас борется мировая общественность, мадам Шварц и Ирина.

И майор протянул Соколу листок бумаги.

— Перепишите, пожалуйста, вашим почерком, — попросил он.

Борис развернул лист и начал читать.

— Я, Борис Сокол, — читал Борис, — из своей затхлой камеры обращаюсь ко всем главам государств и правительств…, — он оторвал глаза от текста. — Что это такое?!

— Ваше воззвание ко всем людям доброй воли.

— Мое?! — обалдел Борис.

— Ваше, — спокойно ответил Борщ, — и вы должны будете тайком передать его на волю.

— Через кого я передам?

— Разумеется, через меня, — как всегда по — отечески объяснил Борщ. — Только умоляю, Борис Николаевич, поторопитесь, в десять часов оно должно быть передано по Би — Би — Си.

Он мягко взял из рук очумевшего Бориса воззвание, спрятал его в нагрудном кармане и пошел к дверям.

— Не волнуйтесь, товарищ Сокол, время освобождения грядет! Оковы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа!..

Он заржал, и тяжелые кованые двери с оглушительным шумом захлопнулись за ним…

Свободного времени у Гуревича оставалось все больше и больше. Жизнь продолжалась.

Ему было уже просто интересно — что будет дальше?

Он шатался. Под солнцем. Под дождем.

Особенно под дождем — он любил лужи, с детства. Как и тогда, он не пропускал ни одной.

— Опять ты промочил ноги, мой мальчик, — говорила ему всегда мама, — а ну, быстро снимай ботинки, я поставлю чайник.

Теперь он мог мочить ноги, сколько угодно, и никто на свете не опечалился бы из‑за этого.

И никто бы не сказал «Мой мальчик…»

В тот день был ливень. Он вернулся промокший до нитки.

У дверей его стояла девушка — в кожаном жакете, с челкой, промокшая.

С нее текло, как с русалки.

И какой‑то далекий, знакомый запах поразил его.

Пахло морем.

— Вы промочили ноги, — сказала она, — а ну, открывайте, я согрею вам чаю…

Гуревич остолбенел. Это была Афродита, та самая, с той волны. С того самого моря.

Он понял, почему этот запах.

— Афродита, — произнес он и дотронулся до ее челки.

— Меня зовут Аннук, — сказала она, — открывайте, вы простудитесь.

Он повиновался. Она влетела, прошла на кухню и быстро поставила чайник.

— Вы с волны? — спросил он.

— С какой? — не поняла она.

— Морской. Вы не помните, мы с вами катались, там, на море, на станции Репино, бывшей Куоккала…

Она рассмеялась.

— У вас уже жар, а ну, сбрасывайте ботинки!

Он сидел недвижим. С ее русой челки падали капли дождя.

Она сняла с него мокрые туфли, дала чай.

— Пейте, сумасшедший!

— Я вышел из моря, — сказал он.

— Я вижу, — улыбнулась она.

— И вы. Как вы нашли меня?

— По объявлению, — ответила она. — Я пришла изучать русский. Вы преподаете русский?

И тут Гуревич понял тайный смысл «я читаю, ты читаешь, он читает…»

— Je vous aime, — сказал он по — французски.

Раскрыв большие глаза, она смотрела на него.

— Вы понимаете?

— Конечно, это же по — французски. А я явилась за русским.

— Тогда… тогда — я вас люблю, — повторил он по — русски.

— Что? Я вас не понимаю.

— Это неважно. Повторите: «Я вас люблю».

— Я вас люблю, — повторила она…

В то утро майор Борщ был выбрит особенно тщательно.

Когда он вошел в камеру Бориса, он сиял, и от него несло смесью «Живанши» и тройного одеколона.

Он был любитель странных сочетаний.

— Выше голову, Борис Николаевич, — как всегда с оптимизмом произнес он, — цель близка!

— Вы мне это уже говорите сколько времени? — спросил Борис.

— Не будем считать. Но сегодня весь мир поднят на дыбы. Вся планета. Колонны демонстрантов запрудили Париж. Они скандируют ваше имя. Они жгут факелы.

— Осторожно с пожаром, — предупредил Борис.

— Уберите иронию, — Борщ шмякнул его по плечу, — гоните скепсис. Скоро вы увидите Сену. Сорбонну. Пантеон. Вы будете пить кофе со сливками французского общества. Произнесете речь на Трокадеро. Возможно, чмокните Катрин Денев. Поднимайтесь, пошли!

— Куда, — спросил Борис, — к Денев?

— Нет, сначала в суд.

— Суд? — Сокол присел.

— Да, будем вас судить. Осудим — и в добрый, так сказать, путь. А до суда отдать вас не можем, вы же сами понимаете.

— Не совсем, — признался Борис, — если вы мне припаяете пять — семь лет, куда ж вы меня отпустите?

Борщ ржал, как молодая лошадь.

— Семь! — его прямо трясло. — Больше, мой дорогой. Будем вас судить по всей строгости наших законов. Двенадцать, как минимум!

Он потрепал онемевшего Бориса по плечу.

— Ну, пошли, неудобно заставлять суд ждать…

Здание суда окружали милиционеры, западные журналисты и фоторепортеры. Несмотря на обилие входов и выходов в этом мрачном четырехэтажном доме, процесс шел при закрытых дверях.

— Господа, — горланили в мегафоны милиционеры, — просьба разойтись. Процесс будет вестить при закрытых дверях.

Толпа шумела.

Несмотря на общее недовольство, двери открылись только перед крупнейшим диссидентом.

Он вышел из машины в наручниках.

Сзади шел Борщ.

— Поднимите руки в приветствии, — шепотом произнес он, — и сделайте из пальцев знак победы, как Валенса.

Сокол взметнул над головой «знак победы».

Защелкали камеры, раздались крики приветствия.

— Прекратить безобразие! — сурово сказал Борщ и приказал наглухо закрыть двери…

Они прошли какими‑то тускло освещенными коридорами, а потом оказались в огромном пустом строгом помещении…