Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— А у васъ никакихъ теорій, и вообще-то, нѣтъ.

— Вы думаете? А моя теорія причины приливовъ и отливовъ? Это не мысль, а молнія!

— Воображаю!

— Вы знаете, господа? По моему — на земномъ шарѣ не хватаетъ воды. Все дѣло въ томъ, что два противоположныхъ берега океана можно сравнить съ головой и ногами спящаго человѣка, прикрытаго короткимъ одѣяломъ — океаномъ. Теперь: если натянуть короткое одѣяло на голову, обнажаются ноги, натянуть на ноги — обнажается голова. Такъ и океанъ — если тутъ приливъ, тамъ долженъ быть отливъ, Понятно?

— Садитесь! Два!

— Не два, а четыре.

— Идея. Кельнеръ! Еще четыре кружки.

— Я не хочу пива, — неожиданно сказалъ Сандерсъ, глядя на насъ помутнѣвшими глазами. — Мнѣ нездоровится.

Мы засуетились, а больше всѣхъ Крысаковъ.

— Ну, вотъ! Говорилъ я, что вамъ не нужно было ѣсть яицъ утромъ.

— Да причемъ тутъ яйца? Крысаковъ не медикъ, но у него своя стройная система распознанія болѣзней, и леченія ихъ; кромѣ того, у него собственное ни у кого не заимствованное представленіе о человѣческомъ организмѣ.

— Какъ, причемъ яйца? У васъ еще вчера была немного повышена температура. Крутыя яйца при повышеніи температуры являются бродильнымъ ферментомъ и, давя на печень, производятъ отливъ крови отъ сердца.

— Вотъ-то чепуха.

Крысаковъ разсвирѣпѣлъ.

— «Чепуха»? Сначала не слушаете меня, а потомъ чепуха. Говорилъ я вчера, чтобы вы взяли холодную ванну? Говорилъ?

— Говорили.

— Ну, вотъ. А вы не взяли. У меня, батенька, отецъ докторъ.

— Навѣрное, прекрасный докторъ, — вѣжливо поддержалъ я. — Я думаю, тысячи его бывшихъ больныхъ возносятъ на томъ свѣтѣ за него молитвы.

— Сандерсъ! Сейчасъ же въ постель! Мы поднимемся на финикюлерѣ на гору, посидимъ съ полчасика и потомъ займемся вами.

Опечаленные, поднимались мы по головоломной дорогѣ въ хрупкомъ вагончикѣ на вершину горы.

Крысаковъ разсѣянно смотрѣлъ на зеленѣющій скатъ, сбѣгавшій къ серебряной рѣкѣ и нѣсколько разъ бормоталъ про себя:

— Да, несомнѣнно… Типичный брюшной тифъ. Безъ вспрыскиванія кокаиномъ не обойтись. Гм… Ножныя ванны.

Его красивое лицо съ орлинымъ носомъ было сумрачно.

Чтобы отвлечь его отъ печальныхъ мыслей, я спросилъ:

— Интересно, какой силой этотъ вагончикъ поднимается въ гору?

— Очень просто, — пожалъ плечами Мифасовъ. — Одинъ вагончикъ ползеіъ вверхъ, другой внизъ. Вотъ, который ползетъ внизъ, подымаетъ своей тяжестью первый, т. е. идущій вверхъ.

— Я не техникъ, — возразилъ я, — но здравый смыслъ мнѣ подсказываетъ, что это не такъ. По твоей теоріи выходитъ, что вагонъ, ползущій внизъ, долженъ быть всегда въ нѣсколько разъ тяжелѣе, ползущаго вверхъ.

— Онъ и тяжелѣе.

— А какже тогда слѣдующая очередь, когда тяжелый долженъ ползти вверхъ, а легкій — внизъ?

— Очевидно, перекладываютъ какую нибудь тяжесть.

— Какъ же перекладывать, когда вагончики ни разу не сходятся вмѣстѣ внизу или вверху.

— Ну, это уже дѣло техники. Я говорю только то, что знаю навѣрное.

— А я думаю, что тяга электрическая…

— Что?!! Ха-ха! Ну, и скажетъ-же, ей-Богу.

Послѣ выяснилось, что тяга, действительно, электрическая.

— Ну что? — безжалостно спросилъ я Мифасова. — Кто былъ правъ?

— Что? Ну, милый мой — мнѣ, вообще, ни тепло, ни холодно, какая тамъ тяга. Вообще, не приставай ко мнѣ.

Черезъ часъ Сандерсъ съ термометромъ подмышкой сидѣлъ, окруженный нами, и говорилъ:

— Ну, ребятки, плохо мнѣ. Ужасно не хотелось бы умереть въ Тиролѣ…

Сердца наши разрывались отъ тоски и жалости.

— Подумайте, господа, — сказалъ я. — Четыре иностранца, сыны бѣдной Россіи, заброшены судьбой въ далекую тирольскую дыру. И вотъ одинъ умираетъ, Какъ разъ тотъ самый, который хоть и не спѣша, но разговаривалъ по нѣмецки. Остаемся мы… Трое… Надо его хоронить, обычаевъ мы не знаемъ, положеніе отчаянное. Идемъ въ лѣсокъ, срубаемъ дерево, выдалбливаемъ гробикъ и кладемъ туда Сандерса… И вотъ тирольцы видятъ странную, щемящую душу процессію. Три весельчака, понуривъ головы, въ черныхъ шапкахъ, плетутся за гробомъ четвертаго, влекомаго равнодушной ко всему тирольской лошадью… Это сатириконцы хоронятъ своего товарища… Опустили гробъ въ могилу… «Прощай, товарищъ! Недолго ты прожилъ среди насъ… Спи спокойно…»

И вотъ тирольцы видятъ странную, щемящую душу процессію…

Крысаковъ всхлипнулъ, Мифасовъ сдѣлалъ видъ, что разсѣянно глядитъ въ окно; онъ махнулъ передъ лицомъ рукой, будто сгоняя съ него назойливую муху. Было тихо… Только слышалось тяжелое дыханіе Сандерса.

— Да… вернемся мы втроемъ… Первый разъ втроемъ! Придемъ въ свои комнаты. У стѣны сиротливо лежитъ чемоданчикъ Сандерса. Онъ ему уже не нуженъ! «А что, господа, — скажетъ тихо Крысаковъ, — вѣдь въ этомъ чемоданчикѣ лежатъ деньжонки, которые Сандерсу уже не нужны. Не подѣлиться-ли намъ? Жаль, что онъ такого маленькаго роста, а то бы можно было и одеженкой его воспользоваться»…

— Я бы пива выпилъ, — неожиданно сказалъ больной.

Поднялась буря протестовъ.

Рѣшили сдѣлать такъ: мы съ Мифасовымъ уѣзжаемъ немедленно прямо въ Штейнахъ, до котораго часъ ѣзды, а Крысаковъ остается съ больнымъ въ Инсбрукѣ.

— Я его вылѣчу! — сурово обѣщалъ Крысаковъ.

— Онъ на меня все время кричитъ, — пожаловался больной. — Въ Дрезденѣ чуть не поколотилъ меня…

— Какъ же васъ не бить? Представьте себѣ, господа, я ему говорю у васъ ангина, вамъ нужно ѣсть для очищенія горла орѣхи, а онъ не хочетъ.

Съ тяжелымъ сердцемъ уѣхали мы съ Мифасовымъ, оставивъ за своей спиной эту странную пару.

Съ тяжелымъ сердцемъ уѣхали мы съ Мифасовымъ, оставивъ за своей спиной эту странную пару.

Крупный дождь… вѣтеръ гнулъ деревья, шумѣлъ, метался и вылъ въ тѣсныхъ горахъ. У подножія одной изъ нихъ пріютился Штейнахъ.

До сихъ поръ мы всѣ не можемъ выяснить, почему, по какимъ соображеніямъ, дремлющій Сандерсъ включилъ Штейнахъ въ нашъ маршрутъ. Послѣ громаднаго, чудовищнаго Берлина, веселаго красиваго Мюнхена — эта таинственная дыра съ вымершимъ населеніемъ въ нѣсколько десятковъ человѣкъ — показалась намъ тюрьмой, тѣмъ болѣе, что горы со всѣхъ сторонъ окружили ее, стѣснили ее, сдавили ее.

Помню крохотный вокзалъ, у котораго поѣздъ пріостановился на одну минуту, помню черный, какъ вакса, вечеръ, мокрую отъ дождя землю и абсолютное страшное безмолвіе.

Мы выползли со своими чемоданами, постояли минутъ пять и, наконецъ, въ ужасѣ завыли: