Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Треге-е-еръ!!

— Здѣсь нѣтъ трегеровъ, — отвѣтилъ намъ откуда-то съ неба неизвѣстно чей голосъ.

— О, чертъ возьми! Изво-о-озчикъ!!

— Здѣсь нѣтъ извозчиковъ, — отвѣтилъ тотъ-же безпощадный голосъ съ неба.

— Швейцаръ изъ гостинницы!!

— Швейцаровъ нѣтъ.

— Дайте намъ какого-нибудь человѣка.

И прозвучало похоронное:

— Здѣсь нѣтъ людей.

— Да вы то кто? Не человѣкъ?

— Я начальникъ здѣшней станціи.

— Гдѣ вы?

— На верху. Во второмъ этажѣ.

— Посовѣтуйте, какъ намъ найти гостинницу?

— Идите прямо.

— Да тутъ заборъ!

— Идите влѣво.

— Тутъ тоже заборъ!

Проклятый начальникъ станціи неожиданно замолчалъ, будто ему заткнули платкомъ ротъ.

— Эй, вы-ы! Какъ васъ!! Тутъ забо-о-ры!

Дождь обливалъ насъ сверху, грязь хлюпала внизу подъ ногами… Молча, взвалили мы на плечи чемоданы, перелѣзли черезъ заборъ и наткнулись на какую-то дверь.

— Это что?

— Гостинница.

Такъ мы пріѣхали въ Штейнахъ. Пріѣздъ былъ невеселый, житье наше печальное и отъѣздъ угрюмый. Всѣ мы ко дню отъѣзда перессорились въ самыхъ разнообразныхъ комбинаціяхъ: Крысаковъ съ Сандерсомъ, я съ Сандерсомъ, Сандерсъ съ Мифасовымъ.

Вообще, долженъ признаться, къ стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этомъ, ссора кого нибудь изъ насъ съ товарищемъ вызывала необычайное повышеніе симпатіи въ поссорившемся — къ остальнымъ. Другими словами, если X. разрывалъ отношенія съ Y, то къ Z онъ относился настолько повышенно нѣжнѣе, насколько это чувство расходовалось раньше на Y.

Ничто въ мірѣ не пропадаетъ и ничто вновь не появляется.

Самая тяжелая ссора случилась въ Берлинѣ, когда Крысаковъ оказался на одной сторонѣ, а мы трое — на другой.

Впечатлительный Крысаковъ выносилъ такое положеніе вещей только сутки… На другое утро онъ взялъ свой незакрывающійся чемоданъ, ящикъ съ красками и, скорбно понурившись, сказалъ Митѣ (единственному, съ кѣмъ отношенія были хороши):

— Митя! Проведи меня до вокзала… Я уѣзжаю. Что ужъ тамъ… Пожили! Эхъ, эхъ…

Я не выдержалъ.

— Вы съума сошли! Куда вы уѣзжаете?

Онъ опустился на чемоданъ и, ни на кого не глядя, подъ журчаніе Митиныхъ слезъ, сказалъ:

— Уѣду… Что жъ, и безъ меня проживете. Не бойтесь, я поѣздку не бросаю… Только эти четыре дня, что вы проживете въ Берлинѣ — я посижу въ томъ благословенномъ мѣстечкѣ, которое приглядѣлъ еще давеча.

— Какое мѣстечко! Что вы задумали?!

— Такое… Я думаю, тамъ будетъ тихо… Ни криковъ, ни попрековъ. Посижу тамъ одинъ. Можетъ, когда меня не будетъ, вы поймете.

— Ну, слушайте, это чертъ знаетъ что! Какое тамъ вы мѣстечко выбрали, не зная языка, съ вашимъ «битте-дритте»? Мы васъ не пустимъ!

— Нѣтъ ужъ, что ужъ тамъ. Митенька, бери чемоданъ. Тебѣ не тяжело, милый Митя… дорогой Митечка?

По принятому обыкновенію, вся любовь и пріязнь изливалась теперь на единственнаго человѣка, который былъ съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ — на Митю.

— Извини меня, Митенька, что я тебя затрудняю… Можетъ быть, мнѣ самому лучше понести чемоданъ, а ты, Митя, отдохни.

Вокзалъ былъ въ двухъ шагахъ, и поэтому берлинцы могли любоваться диковинной, нелѣпой процессіей: впереди шагалъ плачущій, растроганный слуга съ чемоданомъ, сзади баринъ съ видомъ погребальной лошади, нагруженный ящикомъ для красокъ, а сбоку бѣжали три друга, умоляя непреклоннаго Крысакова одуматься, уговаривая и успокаивая его.

— Нѣтъ ужъ… не уговаривайте. Уѣду… не поминайте лихомъ!

— Ну, куда? куда вы ѣдете? Въ какое мѣстечко?

— Сейчасъ узнаете.

Онъ подошелъ къ билетному окошечку и грустно сказалъ кассиру:

— Битте-дритте, эйнъ билетъ! Въ Фаркартенъ!

— Куда? — ахнули мы.

— Въ Фаркартенъ. Это, вѣроятно, такое мѣстечко подъ Берлиномъ. Я тутъ на доскѣ прочелъ. Съ указательнымъ пальцемъ. Туда и поѣду. Ужъ вы не удерживайте. Разъ я облюбовалъ.

— Вы знаете, что такое фаркартенъ? — зловѣще спросилъ Сандерсъ.

— А что? можетъ быть, очень болотистое мѣсто?

— Нѣтъ. Фаркатенъ, значитъ — «дорожные билеты» (Fahrcarten).

— Митечка! — сказалъ Крысаковъ, помолчавъ. — Бери-ка, тащи назадъ чемоданъ. Битте-дритте!

Мы подхватили его подъ руки и съ заискивающимъ смѣхомъ повлекли обратно.

Къ сожалѣнію, впослѣдствіи частенько случалось, что у каждаго изъ насъ поочередно мутился разумъ, и онъ, забывъ дружбу, «собирался въ фаркартенъ»…

Заканчивая эту главу, искренно хочу крикнуть:

— Да здравствуетъ дружба! Долой проклятый фаркартенъ!

Городъ лѣни и музыки. — Cartolina postale. — Способъ Крысакова. — Способъ Мифасова. — Способъ Сандерса. — Демократія и аристократия. — Пиръ съ нищенкой. — Сандерсъ втягивается въ лихорадку. — Лѣченіе.

Мы въ Венеціи.

Если бы какой-нибудь геніальный писатель обладалъ такимъ совершеннымъ перомъ, что далъ бы читателю, не видѣвшему Венецiи, настоящее о ней представленіе, — такой писатель принесъ бы много несчастья и тоски читателямъ. Потому что узнать, что такое Венеція и не увидѣть ее — это сдѣлаться навѣки отравленнымъ, до самой смерти неудовлетвореннымъ.

Когда я пріѣхалъ въ Венецію, я подумалъ:

— А вѣдь милліоны людей живутъ и умираютъ, не видя Венеціи. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь ихъ потеряла бы краски и тоска по далекой невыразимой красотѣ изсушила бы сердце.

Я пишу эти строки въ холодномъ угрюмомъ Петербургѣ, но стоитъ мнѣ только закрыть глаза, какъ я до послѣднихъ мелочей вижу Венецію. Она врѣзалась въ память неизгладимо, я по ней тоскую и мечтаю, какъ о далекой прекрасной любовницѣ, свиданіе съ которой сдѣлаетъ меня снова счастливымъ.

Я закрываю глаза…

Мягкій густой вечерній воздухъ, нѣжащій, какъ прикосновеніе, невыразимая истома во всемъ тѣлѣ; хочется встать въ гондолѣ и закричать отъ полноты настоящего наслажденія и счастья. Но не встаешь… Наоборотъ, развалившись на уютныхъ подушкахъ, погружаешься въ блаженную неподвижность и всѣмъ тѣломъ, всѣми органами, всѣми порами впитываешь въ себя лѣнивый, теплый, сладкій воздухъ, сладкую пѣсню, лѣниво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчитъ за гондолой, нѣжно плещетъ весло лѣниваго парня на кормѣ и таинственно молчатъ сбѣжавшіеся къ водѣ старые-престарые дома, среди которыхъ скользитъ тихая лѣниво-проворная гондола. Узенькій каналъ кончился… Надъ головой мелькнулъ еле-видимый изгибъ мостика — и мы выносимся на широкій Canale Grande. Здѣсь широкое, пышное небо чернымъ бархатомъ разметалось надъ нами и застыло, усѣянное рѣдкими сверкающими осколками-звѣздами. И внизу плещется черная теплая, слѣпая вода и плыветъ далеко по каналу нѣжная, сладострастная серенада оттуда, гдѣ цѣлый снопъ огней, фонариковъ собралъ полчища гондолъ, какъ свѣча собираетъ мотыльковъ. Какія то фигуры мелькаютъ на огненномъ фонѣ и изрѣдка пѣсню прорѣзаетъ смѣхъ и веселый говоръ.