Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондолъ сползлись къ огню, окружили его и, притихшія почти невидимыя, колышутся. Изрѣдка багровый свѣтъ на баркѣ выхватитъ изъ темноты рѣзной носъ гондолы, блеснетъ на металлѣ и погаснетъ.

Тихо колышутся гондолы; сладко нѣжитъ пѣсня; все необычно; рядомъ съ нашей гондолой трется о ея бортъ чужая, за ней еще одна, а остальныя тонутъ, невидимыя… Боже мой, какъ хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежитъ корыстолюбивому антрепренеру, а у пѣвцовъ, навѣрно, грязныя руки, а какія то подозрительные молодцы съ ухватками кошекъ или разбойниковъ ползаютъ по бортамъ вашихъ гондолъ, собирая за пѣніе сольди и лиры…

Все равно: не убить имъ этой Божьей красоты, пышнаго чернаго неба и теплой воды, которая, какъ добрая нянька колыбель — качаетъ вашу гондолу. Пусть пѣвцы нахальны и жадны, а англичане, самодовольно развалившіеся на подушкахъ гондолъ, скупы до омерзѣнія. Я все же нашелъ красоту и ее у меня не отнять — я крѣпко прижалъ ее къ моему сердцу. Боже, какъ далеко отъ меня Россія, Петербургъ, холодъ, пьянство, грабежи, самодурство тупыхъ губернаторовъ, грязные участки, глупые октябристы, мой журналъ, корректуры, цензурный комитетъ и немолчный телефонъ!..

Поютъ… Тихо постукиваютъ гондолы боками одна о другую. Качаются.

Хорошо, когда усталаго баюкаютъ.

А утромъ другая — томительно-сладкая жизнь; зазвучитъ все по другому… засверкаетъ ослѣпительное солнце, четко вырѣжется на голубомъ небѣ кружево бѣлыхъ дворцовъ и легкихъ мостиковъ, зазвучитъ музыкальная брань гондольеровъ, польется съ неба золотой зной и замелькаютъ всюду живые, проворные, какъ обезьяны, и лѣнивые, какъ черепахи, итальянцы, наполняя жгучій воздухъ немолчнымъ жужжаньемъ.

Ахъ, эти итальянцы… Надъ ними можно смѣяться, но не любить ихъ нельзя.

Уличная толпа сплошь состоитъ изъ безпардонныхъ лгуновъ, мелкихъ мошенниковъ и попрошаекъ, но это такая веселая живая толпа, плутовство ихъ такъ по-дикарски примитивно и неопасно, что не сердишься, а только добродушно смѣешься и отмахивается.

— Cartolina postale!!

— No, signore.

— Cartolina postale!!

— No, no!..

— Cartolina postale!!

— He надо, тебѣ говорятъ!!

— Русски! Ошень кароши cartolina… Molto bene.

— Русски, а? Купаться! Шеловѣкъ! Берешь cartolina postale?

— Убирайся къ черту! Алевузанъ, пока тебѣ не попало.

— Господинъ, купаться, а? — заискивающе лепечетъ этотъ разбойничьяго вида дѣтина, стараясь прельстить васъ безсмысленными русскими словами, Богъ вѣсть, когда и гдѣ перехваченными у проѣзжихъ forestieri russo.

— He надо, тебѣ говорятъ!!

Я сначала недоумѣвалъ-чѣмъ живутъ эти люди, отъ которыхъ всѣ отворачиваются, товаръ которыхъ находится въ полномъ презрѣніи и его никто не покупаетъ?

Но скоро нашелъ; именно тогда, когда этотъ парень шелъ за мной нѣсколько улицъ, переходилъ мостики, дожидался меня у дверей магазиновъ, ресторана и, въ концѣ концовъ, заставилъ купить эти намозолившія глаза венеціанскія открытки.

— Ну, чертъ съ тобой, — сердито сказалъ я. — Грабь меня!

— О, руссо… очень карашо! Крапь.

— Именно — грабь и провались въ преисподнюю. Вѣдь ты, братецъ, мошенникъ?

— Купаться, — подтвердилъ онъ, подмигивая.

Замѣчательно, что венеціанцы знаютъ одно только это русское слово и употребляютъ его въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ.

У Крысакова, по обыкновенію, своя манера обращаться съ этими надоѣдливыми комарами.

Онъ мѣрно шагаетъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на приставанія грязно-рукаго, темнолицаго молодца, нагруженнаго пачками открытокъ и альбомовъ. Тотъ распинается, немолчно выхваляетъ свой товаръ, забѣгаетъ спереди и сбоку, заглядываетъ Крысакову въ лицо, — Крысаковъ съ каменнымъ, соннымъ лицомъ шагаетъ, какъ автоматъ. И вдругъ, среди этой болтовни и упрашиваній, Крысаковъ неожиданно оборачивается къ преслѣдователю, раскрываетъ сомкнутый ротъ и издаетъ неожиданно такой пронзительный нечеловѣческій крикъ, что итальянецъ въ смертельномъ ужасѣ, какъ бомба, отлетаетъ шаговъ на двадцать. У Крысакова опять спокойное каменное лицо, и онъ равнодушно продолжаетъ свой путь.

Мифасовъ, наоборотъ, врагъ такихъ эксцентричностей. Разговоръ его съ этими паразитами — образецъ логики и внушительности.

— Carrrtolina postale! — въ десятый разъ реветъ продавецъ.

— Милый мой, — оборачивается къ нему Мифасовъ. — Вѣдь мы уже тебѣ сказали, что намъ не надо твоихъ открытокъ, зачѣмъ же ты пристаешь? Когда намъ будетъ нужно, мы сами купимъ, а пока — настойчивость твоя останется безъ всякаго результата.

У каждаго свой характеръ. Сандерсъ и здѣсь остается Сандерсомъ.

— Carrrrrtolina postale!!!

Сандерсъ останавливается и начинаетъ аккуратно пересматривать всѣ открытки. Онъ беретъ каждую и медленно подноситъ ее къ близорукимъ глазамъ. Пять, десять, двадцать минутъ…

— Нѣтъ, братъ. Плохія открыточки.

Умирающій отъ скуки итальянецъ радъ, наконецъ, когда эта пытка кончается, хватаетъ забракованныя открытки и удираетъ въ какую-нибудь щель, чтобы придти въ себя и собраться съ духомъ.

Когда мы подъѣзжали къ Германіи, Крысаковъ лаконично сказалъ:

— Тутъ пьютъ пиво.

И мы, покорные обычаямъ пріютившей насъ страны, принялись поглощать въ неимовѣрномъ количествѣ этотъ національный напитокъ.

Въ Венеціи, едва мы переодѣлись послѣ дороги и спустились на еще не остывдіую отъ дневного зноя пьяццету, Крысаковъ потянулъ носомъ воздухъ и сказалъ:

— Жареннымъ пахнетъ. Вы спросите, что здѣсь пьютъ? Вино. Кьянти.

И началось царство кьянти. Добросовѣстность наша въ этомъ случаѣ стояла внѣ сомнѣній. Мы рѣшили ѣсть и пить во всякой странѣ только то, чѣмъ эта страна славится.

Поэтому, въ Германіи выработался свой шаблонъ:

— Четыре кружки пива, бульонъ «митъ-ай», шницель и братвурстъ митъ-краутъ.

Къ этому заказу Крысаковъ! неизмѣнно прибавлялъ единственную нѣмецкую фразу, которую онъ самъ сочинилъ и которой оперировалъ въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ:

— Битте-дритте.

Онъ былъ ошеломляющъ среди скучныхъ нѣмцевъ, со своимъ сіяющимъ лицомъ, костюмомъ, осунувшимся отъ отсутствія пуговицъ, чемоданомъ, распухшимъ, какъ дохлый слонъ, внутри котораго скопились газы, и неизмѣннымъ припѣвомъ ко всѣмъ нашимъ распоряженіямъ:

— Битте-дритте.

Зхалъ онъ въ Европу съ самымъ независимымъ видомъ, обѣщая поддержать насъ въ смыслѣ языка, но въ Германіи ему не пришлось этого сдѣлать, такъ какъ онъ зналъ только французскій языкъ, въ Италіи его французскаго языка итальянцы не понимали, а во Франціи французы вполнѣ присоединились въ этомъ смыслѣ къ итальянцамъ.