Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

В конце сороковых годов началась чистка евреев из органов, и Берлянчика-старшего отправили в отставку. Это было время послевоен­ного сталинского НЭПа. Кровавый Иосиф Виссарионович был пионером ры­ночных реформ, и во всем, что не касалось идеологии, большим либера­лом. У него была самая разболтанная армия в мире, построенная на де­магогии воспитания солдата (что привело к огромным потерям сорок первого года); сытая рабочая аристократия, нравственная медицина, а в городах практически правил капитал. Именно при этом коммунисте № 1 наживались состояния, которые не снятся многим «новым русским». «Держались» рестораны, универмаги, гастрономы, базы, цеха и даже це­лые фабричонки и заводики. Они легко переходили из рук в руки. Рас­четы производились естественным, как нагота, образом: приносили деньги и хлопали по рукам. Иногда клялись на портрете вождя — это было единственной юридической формальностью.

Если между компаньонами возникали споры, в суды не обращались, шли на «люди». Это был народный институт права. Приговор «людей»апелляции не подлежал и безоговорочно выполнялся. Иначе человек попадал в разряд «грязных типов», а в тех условиях это было рав­носильно разорению. Идеализм того времени тоже оказывал своё воз­действие на эту полулегальную среду: каждый из подпольных воротил считал себя честным советским человеком. В целом же они были дос­таточно лицемерны, циничны и порой даже жестоки, но имели свою особую мораль. Она не поднималась над животной сутью человека и не опускалась ниже его человеческих начал. Интеллектуалы наших дней не знакомы с этим коридором — за деньги они стали убивать! Дельцы сталинской поры не опускались до насилия. А ведь зачастую это были боевые офицеры.

Любопытно, что в условиях тотального доносительства в стра­не одесский «бизнес» не знал этой пандемии. Самым жестоким оскорб­лением в Одессе той поры были два еврейских слова: «зуктор» — го­ворящий и «шрайбер» — писатель. Так называли тех, кто пишет жало­бы или доносит. Если на человеке лежало клеймо «писателя», перед ним закрывались двери всех домов и доходных предприятий. Даже простая запись в книгу «Жалоб и предложений» делала «шрайбера» посмешищем. На работу обычно брали по рекомендации, и первый воп­рос, который тут же задавался, был:

— А он не зуктор?

— Боже упаси!

— Еврей?

— Нет, но тоже очень приличный человек!

Увольнение из НКВД ошеломило Берлянчика-старшего. В тот же вечер он отправил жену с детьми на концерт Тарапуньки и Штепсе­ля, старую Бебу к соседке, а сам разорвал подушку, сунул в нее ствол трофейного «Вальтера» и выстрелил себе в грудь. На счастье, старенькая Беба забыла принять инсулин и вернулась за лекарством. «Боже мой! Что он опять придумал?!» — в ужасе закричала она, уви­дав зятя в луже крови, и немедленно вызвала «скорую помощь». Ви­димо, Берлянчик-старший был заговорен от пуль: спустя месяц он выписался из больницы. И в тот же день его навестил Эмик Цискин, старый довоенный товарищ. Он молча достал из карманов пиджака два пистолета — именной браунинг и детский пластмассовый парабеллум и накрыл их своими мощными рыжеволосыми руками.

— Сеня, — сказал он. — Из этого ты можешь снова застрелить­ся и на кладбище тебе споют «Амулем»! — И он открыл к обозрению настоящий браунинг. — А этот, — он показал на детский парабеллум, — дает в месяц десять тысяч рублей чистого «парнуса»... Выбирай!

Берлянчик-старший молча пожал плечами, и Цискин понял этот жест.

— Не волнуйся, — сказал он. — Деньги мы найдем!

В течение недели он подыскал Берлянчику-старшему неплохой объект: пуговичный цех в артели «Инбумажник». Однако, когда новый «владелец» цеха явился на работу, его ждали не «парнусы», а еще одно потрясение: он увидал безногих инвалидов-моряков, ворочающих огромные ручки пятитонных прессов. В помещении стояла удушливая вонь, жара, мат и адский грохот. Обмотанные тряпками культи этих несчастных подпрыгивали в такт их могучим рукам. На инвалидах бы­ли мокрые тельняшки, а по бурым, измученным лицам градом катился пот. «Хороши парнусы!» — подумал Берлянчик-отец о том, что ему предстоит обирать этих калек. В тот же вечер он напился. Впервые в жизни.

Вскоре цех с моряками-инвалидами был снова перепродан, и Берлянчик-отец приобрел пай на фабрике «Черноморская игрушка». Через несколько лет этот бывший чекист, аскетически преданный своей идее, сухощавый и энергичный офицер-фронтовик, превратилсяв жирного оплывшего дельца. Перед Додиком встала живая картина: их дача на Фонтане. Душный августовский вечер; виноградная арка, ведущая от входа к беседке. Где-то стучит молоток, кричат дети, и еле слышно резвится волшебный мотылек — мелодия Гершвина. Он робко порхает между этими грубыми мирскими звуками и, наконец, исчезает вместе с шуршанием автомобильных шин и усталым вздохом моря. У абажура кружат мотыльки и мухи, а у стола хлопочет старая Беба.

Отец в майке, белой пляжной кепке и шортах ниже колен, ог­ромный живот сполз ему на ногу, и по нему мечутся абажурные тени. Рядом за столом его друзья. Это живые легенды войны. У Цискина ры­жие веки и круглые глаза, плавающие в совершенно непроницаемой го­лубизне. С его лица не сходит угодливая улыбка. Она не имеет какой-либо практической цели, а служит актом светской любезности. Цискину дважды грозил трибунал, и дважды его представляли к званию «Героя Советского Союза» — за подвиги и жестокость. Расстрелять его не расстреляли, но Героя тоже не дали. Под Сталинградом он командо­вал ротой морских пехотинцев, и немцы из своих траншей кричали в мегафон: «Русские солдаты! Вами командует головорез Цискин! Убейте его!» Второй товарищ отца — Натан Срульевич Крохман. Натан рабо­тал директором галантерейной базы. Он славился ослиным упрямством и мифологической жадностью. По базе он носился с карандашом за ухом и целой батареей авторучек, колпачки которых нарядно блестели из его нагрудного кармана. Если клиент предлагал ему «сверху» мень­ше желаемой суммы, Натан Срульевич поднимал указательный палец к портрету Сталина, висевшему в каморке за его спиной, и говорил:

— Вы видите, кто это? Наш вождь! Уберите деньги. Я не могу обманывать его!

— Натан, я набавлю двести рублей, — умолял клиент. — Отпусти рубашки!

— Я сказал: я коммунист!

— Хорошо, еще сто...

— Враг народа! Вот ты кто. Контра! О таких, как ты, пишут в газетах. Кому ты предлагаешь свои грязные деньги — мне, больше­вику? Да я бы расстрелял тебя на месте!

— Натан, еще полтинник...

— Я снова тебе повторяю! — багровел Натан. — Тысяча, и ни копейкой меньше!

Натан Срульевич любил деньги и женщин. Проститутки посмеи­вались над ним. Заключая их в свои объятия, Натан, вместо страст­ных поцелуев, все время шевелил губами и что-то подсчитывал в уме. С ослиным упрямством Натана Срульевича немцы познакомились в пер­вые часы войны: он командовал погранзаставой в районе Чопа. Оста­вив перед ее позициями несколько десятков немецких трупов, они спешно обошли заставу стороной. Затем Натан отличился при защите Бреста и Москвы, а под Калачом капитана Крохмана ждал неприятный конфуз: его батальон позорно бросил свои позиции. Бежали все, кро­ме одного смельчака, который зацепился за высотку и пулеметным ог­нем отбил все атаки немцев. Разгневанный командир дивизии прика­зал Крохмана отдать под трибунал, а смельчака представить к наг­раде. Но оказалось, что Крохман и смельчак — это одно и то же лицо. За подвиг ему простили бегство батальона, а также беремен­ность двух его связисток.