Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Уволенный из школы-интерната Филипп Петрович устроился грузчи­ком на «Привозе» и растил дочь, которую любил какой-то непонятной любовью. Как человек, мало преуспевший в реальной жизни, но посто­янно мечтавший об успехе, что лежал где-то в необозримой дали, види­мо, за пределами его физического существования, он не мог найти определенного места этой любви. Она терялась в огромном диапазоне его интересов, от одесского «Привоза» до шумерской цивилизации. Поэтому он зачастую впадал в крайности: между полным безразличием к судьбе дочери и галактическими взрывами отеческой любви и заботы.

На Манежную Филипп Петрович и его дочь попали к девяти вече­ра. Они прошли подъезд и свернули к старому аварийному флигелю. Не­знакомая дворовая собака встретила их яростным лаем и проводила до самой парадной.

Филипп Петрович нес сумку и чемодан с вещами, а монархистка латунный логотип «Престольного набата». Он был изготовлен в качест­ве партийной эмблемы, и должен был красоваться на фронтоне ее офиса. Это была довольно внушительных размеров железяка, перехваченная крест-накрест бечевой.

Флигель был безлюден. На каждой площадке стояли аварийные столбы, а по стенам разбежались молниеобразные трещины. В них были впаяны кирпичные маяки.

Перед дверью квартиры Филипп Петрович поставил сумку и чемо­дан и полез в карман за ключами, но его остановила дочь:

— Погоди, там голоса...

Филипп Петрович толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Они миновали широкий темный коридор и вошли в комнату. Ее освещали три свечи, стоявшие в пустых консервных банках на столе.

В комнате находились два бомжа и девушка. Одета она была со вкусом и просто, но густой макияж на лице блестел так, словно был надраен суконкой. Первый из бомжей был в старом плаще армейского образца. Его бритый череп украшал запорожский оселедец.

Товарищ «запорожца» выглядел франтом в минуты невзгод. На нем был строгий клубный пиджак, потемневший на животе и осыпанный пер­хотью на плечах; брюки в бело-темную клетку, потерявшую со временем всякую контрастность, и стоптанные туфли с огрызками шнурков. Носки туфель были до блеска начищены, а задники и каблуки в пыли и грязи.

Экс-премьер и франт обменялись оценивающими взглядами. Очевид­но, результаты их были неутешительны для обоих.

— Кто вы такие? — спросил Филипп Петрович, опуская сумку и че­модан.

— А вы?

— Я хозяин квартиры.

— А мы — города!

— Еще и острим. Молодец!

— Этот флигель отселен, — вмешалась девица. — Кто бутылку при­нес, тот и хозяин. Сразу ордер дают.

Экс-премьер снисходительно улыбнулся. Он любил Хемингуэя и обычно стремился, чтобы литературный стиль писателя определял невоз­мутимость и легкость его, Филиппа Петровича, поведения.

— Ну вот что, господа, — сказал он как можно небрежней. — Гоу уэй... Вы поняли меня? Бай, бай!

Но оказалось, что он совершил непростительную ошибку, перейдя с бомжами на английский, которого в сущности не знал.

— Сори! — ухмыльнулся франт. — Кэн ю спик э бит лауде?

Эта фраза прозвучала, как пощечина — легко и безупречно. Экс-премьер едва разобрал, что его просят повторить все сказанное гром­че.

— А ну-ка убирайтесь! — внезапно заорал он, теряя весь свой лоск. — Синь паршивая! Ноги в руки — и на выход. Ясно?!

Это возмутило бомжей.

— Не кричите!

— По какому праву! Я юрист…

— Покажите ваши документы!

Экс-премьер был обескуражен и выдернул из боксерской расплю­щенной ноздри торчащий волосок.

— Я сдал свой паспорт на обмен! — заявил он.

— Мы — тоже! — рассмеялся франт. У него был хриплый смех про­пойцы и бурое каменистое лицо, на котором, казалось, невозможна ни­какая растительность. Тем не менее его украшали усы и бородка. Этот парадокс почему-то уязвил Филиппа Петровича больше, чем остроты бомжей и самовольный захват квартиры. Как ученый, он не любил ни­чего нелогичного.

Монархистка с тоской наблюдала за этой перепалкой.

— Не связывайся с ними, — шепнула она. — Давай уйдем!

Филипп Петрович не ответил. Он молча подошел к франту, схва­тил его за шиворот и потащил к двери. Второй бомж испуганно припод­нялся над столом:

— Погодите! — забормотал он. — Он болен! Не тащите его... Господь с вами, мы уйдем! Сейчас же уйдем...

Он наспех перекрестился, сгреб в ладонь мелочь, лежавшую на столе, взял бандуру с подоконника и задул одну свечу, видимо, эко­номя ее огарок; потянуло паленым фитильком и стеарином. Девица сня­ла сумочку с гвоздя, подхватила кота и высоко подняла вторую свечу над головой, освещая дорогу. Густая позолота залила ее лицо, а ту­ловище утонуло в темноте. Все трое направились к выходу.

— Обождите! — внезапно окликнула их монархистка.

Бомжи оста­новились. Кот вырвался из рук девицы и проворно юркнул под логотип.

— Ира, не выдумывай! — крикнул Филипп Петрович. — Пусть прова­ливают отсюда!

— Куда?

— Это их проблема.

— Безусловно. Но не выгонять же их на ночь глядя... Экс-премьер с изумлением смотрел на дочь, не понимая этой не­ожиданной смены настроения. Бомжи неуверенно мялись у порога.

— Давайте, давайте, ребята! — весело говорила монархистка. — Три комнаты — всем места хватит. Поместимся... Ну, чем плохое об­щество: бандурист, ученый и юрист. Настоящий бомонд! Папа, неси наши вещи в спальню!

Экс-премьер пожал плечами, но подчинился. Он уже заметно ос­тыл и по своему обыкновению теперь грыз себя за то, что обнаружил постыдную ущербность и набросился на несчастных обездоленных лю­дей. Зато доброта и благородство дочери привели его в восторг.

Однако это была отнюдь не доброта.

Настроение монархистки круто изменилось в тот момент, когда бомж сгребал мелочь со стола. Она тут же вспомнила о переводе де­нег из Италии, и все происходящее в квартире сразу предстало со­вершенно в новом свете. Теперь о бомжах она думала уже совсем иначе, — не только без омерзения и страха, а как о почетном испы­тании, ниспосланном судьбой. В ее памяти возникли многие великие, которые тоже прошли через нищету и невзгоды, прежде, чем добиться успеха.

Подобно иным молодым и честолюбивым людям, она считала, что, повторяя общие черты из биографий этих знаменитостей, она унасле­дует их успех.

Монархистка попросила у бомжей свечу и ушла переодеться. Из спальни она появилась в отличном настроении.

Филипп Петрович сидел с бомжами за столом, пил их вино и из­лагал свою версию возникновения Руси. Он энергично жестикулировал, но глаза его смотрели виновато, как у спаниеля. Экс-премьер дока­зывал, что Русь, заложившая основы Киевского государства, была военно-торговой организацией евреев, которая сложилась у берегов Черного и Азовского морей со времен Боспорского царства. Что сло­во «русы» или «росы» в переводе с древнееврейского означает «элли­низированный еврей», а косой Андреевский крест совпадает с древним написанием ивритской буквы «тав». Этим экс-премьер и объяснял, по­чему русские — единственный народ на земном шаре, чьим этнонимом является имя прилагательное. Он цитировал видных историков: Лагофета, Гумилева, Ефима Макаровского и автора древнего персидского сочинения «Маджап-ап-Таворах».