Марк Твен - Любопытное приключение

В это время явился сержант Рэйбурн и вытащил из кармана скрученную веревку около фута длиной с тремя узлами на ней.

— Я вытащил это из ружья на ватер-фронте,- сказал он, — я вытащил патроны из всех ружей, посмотрел тщательнейшим образом. Эта веревка — единственная вещь, которую я нашел.

Итак, этот кусок веревки был знаком Уиклону, что „приказание начальника достигли назначения“. Я приказал, чтобы все часовые, стоявшие близ этого ружья, были отведены под арест, каждый в отдельности без разрешение сообщаться между собой, без моего личного позволение и приказания.

От секретаря военного департамента пришла следующая телеграмма:

„Приостановить habeas corpus. Поставить город на военное положение. Произвести необходимые аресты. Действовать быстро и решительно. Доносить департаментам“.

Теперь мы имели возможность приступить к делу. Я приказал без шума арестовать хромого джентльмена и привести его в крепость. Я посадил его под стражу и запретил сообщаться с ним. Он сначала возмущался, но скоро покорился.

Затем пришло известие, что видели, как Уиклоу передавал что-то одному из наших новых рекрут, и что как только он отвернулся от них, они были схвачены и отведены под арест. На каждом был найден небольшой клочок бумаги с следующею надписью карандашам:

Орел Третий этаж.

Помни ХХХХ.

Согласно инструкциям, я телеграфировал шифром в департамент о сделанном прогрессе и описал записку. По видимому, мы теперь были в достаточно сильном положении, чтобы рискнуть обличить Уиклоу. Я послать за ним. Послал также за письмом к доктору и получил его обратно с донесением, что ни один способ не удался, но что он попробует еще один, когда я возвращу ему письмо.

Вошел Уиклоу. У него был несколько тревожный, беспокойный взгляд, но сам он держал себя свободно и спокойно, и если подозревал что-нибудь, то этого нельзя было узнать по его виду. Я с минуту продержал его в молчании, потом сказал приятным тоном:

— Дитя мое, зачем же ты так часто ходишь в эту старую конюшню?

Он ответил просто и без смущения:

— Я, право, не знаю, сэр, без всякой особенной причины. Просто я люблю быть один и развлекаюсь там.

— Ты там развлекаешься, не так ли?

— Да, сэр, — отвечал он так же невинно и просто, как прежде.

— И это все, что ты там делаешь?

— Да, сэр, — ответил он, посмотрев на меня с детским удивлением в своих больших, мягких глазах.

— Ты уверен в этом?

— Да, сэр, уверен.

Помолчав немного, я сказал:

— Уиклоу, зачем ты так много пишешь?

— Я немного пишу, сэр.

— Немного?

— Да. А если вы говорите о моем строчении, то да, я строчу немножко ради развлечения.

— Что ты делаешь с своим строчением?

— Ничего, сэр, бросаю его.

— Никогда никому не посылаешь его?

— Нет, сэр.

Я внезапно развернул перед ним письмо к „полковнику“. Он слегка вздрогнул, но сейчас же овладел собой. Легкая краска выступила у него на щеках.

— Как же случилось, что эту записку ты послал?

— Я не думал сделать этим ничего дурного, сэр.

— Не думал сделать ничего дурного! Ты выдаешь вооружение и положение поста и не находишь в этом ничего дурного?

Он опустил голову и молчал.

— Ну, говори же и перестань лгать. Кому предназначалось это письмо?

Теперь он начал выказывать тревогу, но быстро овладел собой и возразил тоном глубокой искренности:

— Я скажу вам правду, сэр, всю правду. Письмо это никому не предназначалось. Я написал его для собственного удовольствия. Я вижу свою ошибку, сознаю всю свою глупость. Но это единственное мое прегрешение, сэр, клянусь честью.

— А! Я очень рад. Такие письма писать опасно. Надеюсь ты вполне уверен, что это единственное написанное тобой письмо?

— Да, сэр, совершенно уверен.

Его смелость была изумительна. Он сказал эту ложь с таким искренним выражением лица, как ни одно существо в мире. Я подождал, пока немного утихнет мой гнев, и сказал:

— Уиклоу, напряги теперь хорошенько свою память и посмотри, не можешь ли ты объяснить мне два-три недоразумения, о которых я желаю у тебя спросить?

— Я постараюсь, сэр.

— Так начнем с того, кто такое начальник?

Я поймал его испуганный взгляд на нас, но это было все. Через минуту он опять стал ясен, как день, и ответил:

— Я не знаю, сэр.

— Ты не знаешь?

— Не знаю.

— Ты уверен, что не знаешь?

Он попробовал посмотреть мне в глаза, но напряжение было слишком сильно. Подбородок его тихо склонился к груди, и он молчал. Так он стоял, нервно играя пуговицей мундира, возбуждая сожаление, несмотря на свои низкие поступки. Я прервал его молчание вопросом:

— Кто это: „Священный Союз?“

Он вздрогнул всем телом и сделал руками невольный жест, казавшийся мне призывом отчаявшегося существа о сострадании. Но он не издал ни звука, а продолжал стоять так, опустив голову вниз. Мы сидели, смотрели на него и ждали ответа, наконец, увидели крупные слезы, катившиеся по его щекам, но он продолжал молчать. Немного погодя я сказал: — Ты должен ответить мне, мой мальчик, и должен сказать правду. Кто такое, Священный Союз?

Он молча рыдал. Я сказал несколько жестче:

— Отвечай же на вопрос!

Он сдержал рыдания, стараясь овладеть голосом, затем, смотря на меня умоляющим взглядом, проговорил сквозь слезы:

— О, сжальтесь надо мною, сэр! Я не могу ответить, потому что не знаю.

— Как!

— В самом деле, сэр, я говорю правду. Я никогда до этой минуты ничего не слышал о Священном Союзе. Клянусь честью, сэр, это так.

— Боже правый! Посмотри на свое второе письмо, разве ты не видишь слов: Священный Союз. Что ты теперь скажешь?

Он посмотрел на меня взглядом глубоко обиженного человека и сказал с чувством:

— Это какая-то жестокая шутка, сэр! И как они могут играть со мной! Я всегда старался поступать как следует и никому не делал зла. Кто-то подделался под мою руку. Я не писал ни строчки из всего этого, я никогда в жизни не видел этого письма.

— О, ты, неслыханный лжец! Посмотрим, что ты скажешь на это, — я вытащил из кармана письмо с симпатическими чернилами и поднес к его глазам.

Он побледнел, побледнел, как мертвец. Он зашатался, хватился рукой об стену, чтобы не упасть. Через минуту он спросил, слабым, едва слышным голосом:

— Вы прочли его?

Наши лица ответили правду, прежде чем язык мой успел вымолвить лживое „да“, и я увидел, как в глазах этого мальчика снова появилось мужество. Я ждал, что он скажет что-нибудь, но он молчал. Наконец я спросил:

— Ну, что же ты скажешь относительно содержание этого письма?

Он ответил совершенно спокойно:

— Ничего, кроме того, что оно совершенно невинно и не может повредить никому.

Я некоторым образом был теперь прижат к стене, не будучи в состоянии опровергнуть его заявления. Я не знал хорошенько, как мне теперь действовать. На выручку мне подоспела мысль, я сказал: