Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]

— Долго обеда-то ждать, — сказал Николай Иванович жене. — Не спросить ли бумаги и чернил да не написать ли Скрипкиным письмо?.. Напишем так, что будто бы среди снега и льда на Монблане сидим.

— Зачем же это? С какой стати?

— Да так. Пусть их дивятся. С Эйфелевой же башни писали. А тут с Монблана.

— На Эйфелевой башне мы все-таки были, а на Монблан не думаем даже ехать.

— Эка важность! Плевать! Докажи, что мы не были на Монблане! Были, да и все тут. Знай наших! А их это всетаки позлит. «Мы-де только в Тихвин на богомолье могли съездить, а Ивановы вон и на Эйфелеву башню, и на Монблан забрались». Я напишу.

— Как хочешь. Пожалуй, напиши, — улыбнулась Глафира Семеновна.

Была спрошена бумага, конверт и перо с чернилами, и Николай Иванович принялся писать.

— Вот и готово. Всего десять — пятнадцать строк; с нашей стороны это как будто любезность, а между тем это письмечишко до того разозлит Скрипкиных, что они даже поругаются друг с другом от зависти. Ведь Скрипкин-то обещал жену свозить за границу, а свозил только в Тихвин, — сказал Николай Иванович и прочел жене:

«Вот мы и в Швейцарии, любезные Анисим Сергеич и Марья Ивановна, приехали в Женеву и тотчас же полезли на снеговые и ледяные горы. Теперь сидим на самой главной горе, на Монблане, и пьем пунш, откуда приветствуем вас. Холодина страшная, пятнадцать градусов мороза, так что я и Глафиру Семеновну принудил выпить стакан пуншу, чтобы согреться».

— Зачем же ты про меня-то? Уж ври про себя… — перебила его Глафира Семеновна.

— Брось. «…чтобы согреться. Снегу, я думаю, тут аршин на пять глубины, и никогда он не тает. Высота такая, что с горы вниз решительно ничего не видно. Ужасная игра природы. Очень жалеем, что нет вас с нами. До скорого свидания».

Письмо было заклеено в конверт и отправлено со слугой в почтовый ящик.

— Обозлятся, страсть обозлятся, что это не они в Монблане сидят, а мы, — прибавил Николай Иванович, улыбаясь.

Подали водку и к ней закуску — сардины, селедку, колбасу, какую-то сушеную рыбку, баночку со страсбургским пирогом. Водка была русская, в маленькой пузатенькой бутылочке с русским ярлыком завода Смирнова в Москве.

— Батюшки! Да это совсем по-русски! С хорошей закуской… — умилялся Николай Иванович. — Даже и водка московская. Уж как хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.

— Ну вот, с какой это стати, если я ее никогда не пью, — отвечала Глафира Семеновна.

— Чтобы за границей честь русской водке отдать. Какая же иначе ты после этого патриотка будешь!

— Нет, нет. Пей уж ты один.

— Да я-то уж, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная, — говорил Николай Иванович, улыбаясь на бутылку, даже погладил рукой бутылку, налил из нее себе водки в рюмку и выпил с полнейшим умилением.

Обед, поданный супругам хозяином гостиницы по вкусу русских, как он выражался, состоял из ракового супа с гренками, рыбы тюрьбо, миниатюрных бифштексов, цветной капусты, жареной пулярды, мороженого и фруктов с куском сыра. Швейцарец не ошибся; очевидно, он уже много раз имел дело с русскими путешественниками. Разборчивая Глафира Семеновна все ела, кроме рыбы тюрьбо, сказав: «Бог знает, какая это рыба», а про остальной обед отозвалась с похвалою.

Николай Иванович, выпив четыре рюмки русской водки, находился в веселом расположении духа; не дулась и Глафира Семеновна; оба были веселы, но вдруг в конце обеда появился в зале коммивояжер. На сей раз он был как-то особенно вылощен, блистал свежими темно-желтыми перчатками с черными швами и имел живую розу в петлице. При входе его Николая Ивановича как бы облило холодной водой. Он даже речь свою оборвал, рассказывая что-то Глафире Семеновне, и, нахмурившись, пробормотал:

— Опять этот черт лезет! Пожалуйста, Глаша, ни слова с ним не разговаривай.

Коммивояжер, завидя супругов, любезно с ними раскланялся и, подойдя к их столу, поместился как раз против них, сказав: «Bon appétit».

— Чтобы тебе рыбьей костью подавиться, анафема лакированная! — отвечал Николай Иванович по-русски и отвернулся от него.

— Ну зачем это? Зачем? — остановила мужа Глафира Семеновна.

— А затем, что он нахал и мерзавец!

— Чем же мерзавец? Ведь он ничего худого нам не сделал.

— Еще бы он смел что-нибудь худое сделать. Тогда бы я ему такую выволочку…

Коммивояжер слушал и не понимал разговора, но всетаки видел, что супруги разговаривают друг с другом неласково, хотя Глафира Семеновна и старалась улыбаться.

— Доедай скорей свое мороженое! Что, словно нарочно, жуешь не жуешь! Фрукты захватим с собой и по дороге съедим, — грозно торопил жену Николай Иванович и крикнул слуге: — Счет. Комбьян пейс?

Коммивояжер, видя, что супруги собираются уходить, улыбнулся сколь можно любезнее и, вынув из петлицы розу, предложил ее Глафире Семеновне. Та вспыхнула, взглянула на мужа и не решалась: брать ли ей розу или не брать.

— Не сметь брать! — грозно крикнул Николай Иванович жене, бросая молниеносные взгляды на француза.

— Нон, нон. Иль не фо па… Же не ве па. Мерси… — конфузливо отстраняла она от себя розу.

Коммивояжер настаивал, чтобы она взяла. К розе протянул руку Николай Иванович, взял ее и бросил на пол.

— Monsieur!.. — протянул француз, возвысив голос и поднимаясь со стула.

— Ничего, мусье! Нахал! Вставай, Глафира Семеновна! Пойдем! — говорил Николай Иванович, вставая из-за стола. — Рассчитаемся вон за тем столом.

Глафира Семеновна была ни жива ни мертва.

— Ах, скандал! Ах, скандалист… — шептала она, направляясь за мужем.

К нему подошел француз и, размахивая руками, что-то говорил по-французски.

— Прочь! Чего ты ко мне лезешь! Я тебя не трогаю! — наступал на него Николай Иванович.

Француз попятился и заговорил с каким-то пожилым посетителем, сидевшим за отдельным столиком в ожидании обеда и смотревшим на эту сцену удивленными глазами. Николай Иванович, бормоча ругательства, расплачивался по счету, принесенному лакеем. Он выбросил на стол два золотых и торопил лакея сдачей. Получив сдачу и сунув лакею два франка на чай, он заметил, что Глафиры Семеновны нет уже в комнате. Быстро выбежав из ресторана, он увидал ее на улице. Она поспешно шла, направляясь домой. Он догнал ее и поравнялся с ней.

Она плакала.

— Нечего реветь-то! Сейчас придем домой — и собирайся, чтобы ехать, — сказал он сердито. — Вон из Женевы! Довольно! А то доведешь до того, что этот французишка обнимать тебя вздумает.

— Да разве я виновата?

— Ты, ты. Разве я не видел, какие ты ему улыбки в вагоне делала. Вот он и возмечтал. Срамница! Не ведь какой миндальный французишка вздумал ей зубы заговаривать, а она уж и растаяла!

— Турок! Ревнивый турок! Башибузук! — отругивалась от мужа Глафира Семеновна.