Игорь Губерман - Гарики на каждый день

Жизнь,как вода,в песок течет,
последний близок путь почета,
осталось лет наперечет
и баб нетронутых – без счета.

Полувек мой процокал стремительно,
как аллюр скакового коня,
и теперь я живу так растительно,
что шмели опыляют меня.

Успех любимцам платит пенсии,
но я не числюсь в их числе,
я неудачник по профессии
и мастер в этом ремесле.

Я внешне полон сил еще покуда,
а внутренне – готовый инвалид;
душа моя – печальный предрассудок –
хотя не существует,а болит.

Служа,я жил бы много хуже,
чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой – педераст.

Скудею день за днем. Слабеет пламень;
тускнеет и сужается окно;
с души сползает в печень грузный камень,
и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!
Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,
я столь стремглав душой нищаю,
что Божий храм внутри меня
уже со страхом посещаю.

Лишь постаревши,я привык,
что по ошибке стал мишенью:
когда Творец лепил мой лик,
он,безусловно,метил шельму.

Теперь вокруг чужие лица,
теперь как прежде жить нельзя,
в земле,в тюрьме и за границей
мои вчерашние друзья.

Пошла на пользу мне побывка
в местах,где Бог душе видней;
тюрьма – отменная прививка
от наших страхов перед ней.

Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии,гуляет.

Я,Господи,вот он. Почти не смущаясь,
совсем о немногом Тебя я прошу:
чтоб чувствовать радость,домой возвращаясь,
и вольную твердость,когда ухожу.

Хоронясь от ветров и метелей
и достичь не стремясь ничего,
в скорлупе из отвергнутых целей
правлю я бытия торжество.

В шумных рощах российской словесности,
где поток посетителей густ,
хорошо затеряться в безвестности,
чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительным
нам послужить под старость лет?
Наверно,гордость,что в слабительном
совсем нужды пока что нет.

Судьба – я часто думаю о ней:
потери,неудачи,расставание;
но чем опустошенней,тем полней
нелепое мое существование.

С утра,свой тусклый образ брея,
глазами в зеркало уставясь,
я вижу скрытного еврея
и откровенную усталость.

Я уверен,что Бог мне простит
и азарт,и блаженную лень;
ведь неважно,чего я достиг,
а важнее,что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,
радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!
Как сочен звук у строк тугих!
Какая жалость,что наутро
я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие и блядство,
судьбе я продолжаю доверять,
поскольку наше главное богатство –
готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцем
смущает нас блаженной мукой
уйти в себя,забыть вернуться,
прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,
и жалок в этом смысле жребий мой:
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабости
в меру склероза и смелости:
сказки о буйственной младости,
мифы о дерзостной зрелости.

Неволя,нездоровье,нищета –
солисты в заключительном концерте,
где кажется блаженством темнота
неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,
которые грустней седых волос:
толкает нас к непрошеным советам
густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,
члены духа висят уныло,
раньше порох в них был заряжен,
а теперь там одни чернила.

Устали,полиняли и остыли,
приблизилась дряхления пора,
и время славить Бога,что в бутыли
осталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,
менять лежанку их не тянет,
они солидны,как арбузы:
растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,
стало меньше напитка в чаше,
это годы берут свое,
а у нас отнимают наше.

Один дышу,одно пою,
один горит мне свет в окне –
что проживаю жизнь свою,
а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,
и мне порой заманчиво мгновение,
когда в навечный сумрак уходя,
безвестность мы меняем на забвение.

Увы,я слаб весьма по этой части,
в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу,что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды,гнилые обиды,
заботы пустой суеты –
куда-то уходят под шум панихиды
от мысли,что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи:
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,
но в час разлуки с телом бренным
ей сам Господь предъявит иск
за смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял,как опасна
стройка всенародного блаженства;
мир несовершенен так прекрасно,
что спаси нас Бог от совершенства.

Господь,принимающий срочные меры,
чтоб как-то унять умноженье людей,
сменил старомодность чумы и холеры
повальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,
летя скозь нас и днями и ночами,
пружину сил,надежд и обещаний
в желе из желчи,боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,
со вкусом пил,молчал,когда молчали,
и фактом,что печаль моя светла,
оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,
героев славит мир от сотворения;
но часто надо мужества не меньше
для кротости,терпения,смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.
Укрыт холодной глиной скучной.
И во вселенском хамском шуме
растаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:
тюрьму души,вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.