Игорь Губерман - Гарики на каждый день

Всю жизнь готов дробить я камни,
пока семью кормить пригоден;
свобода вовсе не нужна мне,
но надо знать,что я свободен.

Науку развивая,мы спешим
к сиянию таких ее вершин,
что дряхлый мой сосед-гермафродит
на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей
и чистых мыслей благородных
полно пленительных блядей,
легко доступных,но бесплодных.

Нету в этой жизни виноватых,
тьма находит вдруг на государство,
и ликуют орды бесноватых,
и бессильно всякое лекарство.

Творчеству полезны тупики:
боли и бессилия ожог
разуму и страху вопреки
душу вынуждают на прыжок.

Мы тревожны,как зябкие зяблики,
жить уверенно нету в нас сил:
червь сомнения жил,видно,в яблоке,
что когда-то Адам надкусил.

Найдя предлог для диалога,
– Как ты сварил такой бульон?
– спрошу я вежливо у Бога.
– По пьянке,– грустно скажет Он.

Уйду навсегда в никуда и нигде,
а все,что копил и вынашивал,
миг отразится в текучей воде
проточного времени нашего.

О жизни за гробом забота
совсем не терзает меня;
вливаясь в извечное что-то,
уже это буду не я.

Когда в глазах темно от книг
сажусь делить бутыль с друзьями;
блаженна жизнь – летящий миг
между двумя небытиями.

Я враг дискуссий и собраний,
и в спорах слова не прошу;
имея истину в кармане,
в другом закуску я ношу.

Когда весна,теплом дразня,
скользит по мне горячим глазом,
ужасно жаль мне,что нельзя
залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни – смысла
искал по книгам днем с огнем,
вино во мне слегка прокисло,
и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,
что ученье – пустяк безразличный:
человек через школу проходит
из родильного дома в публичный.

Не знаю лучших я затей
среди вселенской тихой грусти,
чем полусумраке – детей
искать в какой-нибудь капусте.

Дымись,покуда не погас,
и пусть волнуются придурки -
когда судьба докурит нас,
куда швырнет она окурки.

Из лет,надеждами богатых,
навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем – на бревне.

Подростки мечтают о буре
в зеленой наивной мятежности,
а взрослых влечет к авантюре
цветение первой несвежести.

Надо жить наобум,напролом,
наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.

Анахорет и нелюдим
и боязливец неудачи
приходит цел и невредим
к покойной старости собачей.

Какое счастье,что вокруг
живут просторно и привольно
слова и запах,цвет и звук,
фактура,линия и форма.

Все умные задним умом,
кто бил себя в лоб напоследок,
печальней грустят о былом,
чем те,кто и задним некрепок.

В столетии насыщенном тревогой,
живу,от наслаждения урча,
пугаем то всемирной синангогой,
то ржавью пролетарского меча.

Я жизнь люблю,вертящуюся юрко
в сегодняшнем пространстве и моменте,
моя живая трепаная шкурка
милее мне цветов на постаменте.

По времени скользя и спотыкаясь,
мы шьемся сквозь минуты и года,
и нежную застенчивую завязь
доводим до трухлявого плода.

Час нашей смерти неминуем,
а потому не позабудь
себя оставить в чем-нибудь
умом,руками или хуем.

С годами тело тяжелей,
хотя и пьем из меньших кружек,
и высох напрочь дивный клей,
которым клеили подружек.

Гори огнем,покуда молод,
подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член,и пленный дух.

Кто несуетливо и беспечно
время проводил и коротал,
к старости о жизни знает нечто
большее,чем тот,кто процветал.

Ровесник мой,засосан бытом,
плюет на вешние луга,
и если бьет когда копытом,
то только в гневе на рога.

Сложилось нынче на потеху,
что я,стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
не не нашел к нему дверей.

Возраст одолев,гляжу я сверху:
все мираж,иллюзия,химера;
жизнь моя – возведенная церковь,
из которой выветрилась вера.

Не грусти,что мы сохнем,старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.

Деньгами,славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен;
из недвижимого имущества
имел покойник только член.

Счет лет ведут календари
морщинами подруг,
и мы стареем – изнутри,
снаружи и вокруг.

С каждым годом суетней планета,
с каждым днем кишение быстрее,
губят вырастающих поэтов
гонор,гонорар и гонорея.

В нашем климате,
слезном и сопельном
исчезает,почти забываемый,
оптимизм,изумительный опиум,
из себя самого добываемый.

Бесплоден,кто в пОру цветения
обидчив,уныл и сердит;
гниение – форма горения,
но только ужасно смердит.

Вот человек.Он всем доволен.
И тут берет его в тиски
потребность в горечи и боли,
и жажда грусти и тоски.

Люблю апрель – снега прокисли,
журчит капель,слезой звеня,
и в голову приходят мысли
и не находят в ней меня.

Когда тулуп мой был бараном
и ублажал младых овечек,
я тоже спать ложился рано,
чтобы домой успеть под вечер.

Не всякий миг пружинит в нас
готовность к подвигам и бедам,
и часто мы свой звездный час
проводим,сидя за обедом.

Заранее думай о том,
куда ты спешишь,мельтеша:
у крепкого задним умом и жопа болит,
и душа.

Все лучшее,что делается нами
весенней созидательной порой,
творится не тяжелыми трудами,
а легкою искрящейся игрой.

О чем ты плачешь,осень бедная?
Больна душа и пуст карман,
а на пороге – немочь бледная
и склеротический туман.

Взросление – пожизненный урок
умения творить посильный пир,
и те,кто не построил свой мирок,
охотно перестраивают мир.

Чтобы в этой жизни горемычной
быть милей удаче вероятной,
молодость должна быть энергичной,
старость,по возможности – опрятной.

Как счастье ни проси и ни зови,
подачки его скупы или круты:
дни творчества,мгновения любви,
надежды и доверия минуты.

Мы сами вяжем в узел
нити узора жизни в мироздании,
причина множества событий –
в готовном общем ожидании.