Игорь Губерман - Камерные гарики

омерзительно чавкает он.

Муза – полуведьма, полудама.

Взбалмошная, вечно молодая.

Ветрена, капризна и упряма

и уходит, не предупреждая.

Жалко, если сбудется мой бред,

но уже дымит на мне рубаха;

я рисую времени портрет,

и оно расплатится с размаха.

Вдруг плесень мха со старых стен

уколет сердце бурым тлением,

и всех логических систем

не хватит справиться с волнением.

Я машину свою беспощадно гонял,

не боясь ни погоды, ни тьмы;

видно, ангел-хранитель меня охранял,

чтобы целым сберечь для тюрьмы.

Когда душа облита ложью

и жирным чадом грязных дней,

окурок в пепельнице может

родить отчаяние в ней.

Я был нелепым, был смешным,

я просто тек, журча,

но море было бы иным

без моего ручья.

Проходимец и безобразник,

верю: будет во вторник-среду

и на нашей улице праздник;

только дайте сперва я съеду.

Вот ведь чудо: чистый атеизм

в годы, когда в космос кинут мост,

стал почти такой же атавизм,

как покров из шерсти или хвост.

Живем ожиданием чуда,

оно не случиться не может,

и мы в него верим, покуда

не видим, что век уже прожит.

В те дни, когда поступки событийные

подростки начинают затевать,

родители – фигуры комедийные,

что очень им обидно сознавать.

Со старым другом спор полночный.

Пуста бутыль, и спит округа.

И мы опять не помним точно,

в чем убедить хотим друг друга.

Снова завтра день судьба пошлет,

снова что-то вспомню из былого,

снова день прольется напролет

в ловле ускользающего слова.

Склонен до всего коснуться глазом

разум неглубокий мой, но дошлый,

разве что в политику ни разу

я не влазил глубже, чем подошвой.

Бывает зло – оно стеной

стоит недвижной и глухою,

но повернись к нему спиной —

само становится трухою.

Пускай бы, когда свет почти померк,

душа, уже рванувшаяся ввысь,

из памяти взрывала фейерверк

секунд, что в этой жизни удались.

Между мелкого, мерзкого, мглистого

я живу и судьбу не кляну,

а большого кто хочет и чистого,

пусть он яйца помоет слону.

Мы все – пылинки на планете.

Земля – пылинка во Вселенной.

Я сплю. Уютны мысли эти

моей ленивой плоти тленной.

Когда фортуна даст затрещину,

не надо нос уныло вешать,

не злись на истинную женщину,

она вернется, чтоб утешить.

Вот и старость. Шаркая подошвами,

шагом по возможности нескорым

тихо направляемся мы в прошлое,

только что смеялись над которым.

Такие нас опутывают путы,

такая рвать их тяжкая работа,

что полностью свободны мы в минуты,

пока сличает смерть лицо и фото.

Когда очередной душевный сумрак

сгущается кромешной пеленой,

я книгу вспоминаю, где рисунок:

отрекшись, Галилей пришел домой.

В пылу любви ума затмение

овладевает нами всеми —

не это ль ясное знамение,

что Бог устраивает семьи?

Стихи мои в забвении утонут,

хоть вовсе их пишу не для того,

но если никого они не тронут,

то жалко не меня, а никого.

Я трубку набиваю табаком.

Как тягостны часы в ползущем дне!

Никак я не почувствую, по ком

звонит сегодня колокол во мне.

В безумных лет летящей череде

дух тяжко без общенья голодает;

поэту надо жить в своей среде:

он ей питается, она его съедает.

На тихих могилах —

две цифры у всех,

а жизнь – между ними в полоске.

И вечная память. И шумный успех.

И мнимореальные доски.

К чужой судьбе, к чужой мольбе

кто не склонял свой слух,

тот будет сам пенять себе,

что был так долго глух.

Конечно, я пришел в себя потом,

но стало мне вдруг странно

в эту осень,

что грею так бестрепетно свой дом

я трупами берез, осин и сосен.

Нас будто громом поражает,

когда девица (в косах бантики),

играя в куклы (или в фантики),

полна смиренья (и романтики),

внезапно пухнет и рожает.

Чем это нас так раздражает?

От точки зрения смотрящего

его зависит благодать,

и вправе он орла парящего

жуком навозным увидать.

Но жаль беднягу.

Давно заметил я: сияние

таланта, моря, мысли, света —

в нас вызывает с ним слияние,

и мы в себе уносим это.

Время поворачивая вспять,

как это смешно – не замечая,

тянемся заваривать опять

гущу из-под выпитого чая.

А близость с тем, а нежность к той

давно мертвы,

и память стала – как настой

разрыв-травы.

Вновь себя рассматривал подробно:

выщипали годы мои перья;

сестрам милосердия подобно,

брат благоразумия теперь я.

То утро помню хорошо:

среди травы, еще росистой,

тропой утоптанной российской

я меж овчарок в лагерь шел.

Порою поступаю так постыдно,

как будто не в своем слегка уме;

наследственные корни, очевидно,

воюют меж собой в душевной тьме.

Всегда, мой друг, наказывали нас,

карая лютой стужей ледяной;

когда-то, правда, ссылкой был Кавказ,

но там тогда стреляли, милый мой.

Эта мысль давно меня терзает,

учит ее в школе пятый класс:

в мире ничего не исчезает;

кроме нас, ребята, кроме нас.

Крушу я ломом грунт упорный,

и он покорствует удару,

а под ногтями траур черный —

по моему иному дару.

Любовь и пьянство – нет примера

тесней их близости на свете;

ругает Бахуса Венера,

но от него у ней и дети.

Есть кого мне при встрече обнять;

сядем пить и, пока не остыли,

столько глупостей скажем опять,

сколько капель надежды в бутыли.

Свободы лишь коснуться стоит нам,

я часто это видел на веку:

помазанный свободой по губам

уже стремится к полному глотку.

И не спит она ночами,

и отчаян взгляд печальный,

утолит ее печали

кто-нибудь совсем случайный.

В жизни этой, суетной и краткой

(так ли это, кажется ли мне),

вижу я то мельком, то украдкой

явное вмешательство извне.

Но чье – не знаю.

Что сложилось не так,

не изменишь никак

и назад не воротишь уже,

только жалко, что так

был ты зелен, дурак,

а фортуна была в неглиже.