Игорь Губерман - Камерные гарики

И я бы, мельтеша и суетясь,

грел руки у бенгальского огня,

но я живу на век облокотясь,

а век облокотился на меня.

Всегда в нестройном русском хоре

бывал различен личный нрав,

и кто упрямо пел в миноре,

всегда оказывался прав.

Нет, не грущу, что я изгой

и не в ладу с казенным нравом,

зато я левою ногой

легко чешу за ухом правым.

Забыли все в моей отчизне,

что это грех – путем Господним

идти, взыскуя чистой жизни,

в белье нестираном исподнем.

Становится вдруг зябко и паскудно,

и чувство это некуда мне деть;

стоять за убеждения нетрудно,

значительно трудней за них сидеть.

Бог очень любит вдруг напомнить,

что всякий дар – лишь поручение,

которое чтобы исполнить,

нельзя не плыть против течения.

Выбрал странную дорогу

я на склоне дней,

ибо сам с собой не в ногу

я иду по ней.

Стыжусь примет и суеверий,

но верю в то, что знаю точно:

когда стучатся ночью в двери,

то это обыск, а не почта.

Покуда жив и духом светел —

не жди, не верь и не жалей;

в России текст авторитетен

посмертной свежестью своей.

Весьма уже скучал я в этом мире,

когда – благодарение Отчизне! —

она меня проветрила в Сибири

и сразу освежила жажду жизни.

И женщины нас не бросили,

и пить не устали мы,

и пусть весна нашей осени

тянется до зимы.

Мы еще живем и тратим сочно

силы, не исчерпанные дочиста,

но уже наслаиваем прочно

годовые кольца одиночества.

Не нам и никому не воплотить

усладу и утеху упоения,

когда вдруг удается ощутить

материю мелькнувшего мгновения.

В кишении, борьбе, переполохе —

нелепы, кто пером бумагу пашет,

но чахнут величавые эпохи,

а слово отпевает их и пляшет.

Когда с утра смотреть противно,

как морда в зеркале брюзглива,

я не люблю себя. Взаимно

и обоюдосправедливо.

Он мало спал, не пил вино

и вкалывал, кряхтя.

Он овладел наукой, но

не сделал ей дитя.

Который год в крови и прахе

делами, чувством и пером

себе мы сами строим плахи

и сами машем топором.

Сталин умер, не гася свою трубку,

и, живя в ее повсюдном дыму,

продолжаем мы вертеть мясорубку,

из которой не уйти никому.

Столько пламени здесь погасили,

столько ярких задули огней,

что тоскливая серость в России

тусклой мглой распласталась над ней.

Благодарю тебя, отечество,

за изживаемые начисто

остатки веры в человечество,

души тоскливое чудачество.

Во тьме и свечка без усилий

подобна пламенной звезде;

гнилушки светятся в России

гораздо ярче, чем везде.

Эпическая гложет нас печаль

за черные минувшие года;

не прошлое, а будущее жаль,

поскольку мы насрали и туда.

Люблю слова за лаконичность:

луч лаконической строки

вдруг так высвечивает личность,

что видно духа позвонки.

Крича про срам и катастрофу,

порочат власть и стар, и млад,

и все толпятся на Голгофу,

а чтоб распяли – нужен блат.

Ко мне вот-вот придет признание,

меня поместят в списке длинном,

дадут медаль, портфель и звание

и плешь посыпят нафталином.

Зря моя улыбка беспечальная

бесит собутыльников моих:

очень много масок у отчаянья,

смех – отнюдь не худшая из них.

Двух миров посреди

мой дворец из досок,

двух миров я изгой и приблуда;

между злом и добром

есть пространства кусок

и моя контрабанда – оттуда.

Любовь с эмиграцией —

странно похожи:

как будто в объятья средь ночи

кидается в бегство кто хочет и может,

а кто-то не может, а хочет.

А мы, кто боится дороги другой,

скользим по накатанным рельсам,

легко наступая привычной ногой

на горло собственным пейсам.

Самим себе почти враги,

себя напрасно мы тревожим —

с чужой начинкой пироги,

мы стать мацой уже не можем.

Я счастлив одним в этом веке гнилом,

где Бог нам поставил стаканы:

что пью свою рюмку за тем же столом,

где кубками пьют великаны.

В каждый миг любой эпохи

всех изученных веков

дамы прыгали, как блохи,

на прохожих мужиков.

Учился, путешествовал, писал,

бывал и рыбаком, и карасем;

теперь я дилетант-универсал

и знаю ничего, но обо всем.

Дух осени зловещий

насквозь меня пронял,

и я бросаю женщин,

которых не ронял.

Россия красит свой фасад,

чтоб за фронтоном и порталом

неуправляемый распад

сменился плановым развалом.

Россия нас ядом и зверем

травила, чтоб стали ученые,

но все мы опять в нее верим,

особенно – обреченные.

То ли с выпивкой перебрал,

то ли время тому виной,

только чувство, что проиграл,

неразрывно теперь со мной.

Запой увял. Трезвеют лица.

Но в жажде славы и добра

сейчас мы можем похмелиться

сильней, чем выпили вчера.

Россияне живут и ждут,

уловляя малейший знак,

понимая, что наебут,

но не зная, когда и как.

Очень грустные мысли стали

виться в воздухе облаками:

все, что сделал с Россией Сталин,

совершил он ее руками.

И Россия от сна восстала,

но опять с ней стряслась беда:

миф про Когана-комиссара

исцелил ее от стыда.

В душе осталась кучка пепла,

и плоть изношена дотла,

но обстоят великолепно

мои плачевные дела.

Земная не постыла мне морока,

не хочется пока ни в ад, ни в рай;

я, Господи, не выполнил урока,

и Ты меня зазря не призывай.

Ни успехов, ни шумных похвал,

ни покоя, ни крупной казны —

я не знал, ибо все отдавал

за щемящий озноб новизны.

Я ловлю минуту светлую,

я живу, как жили встарь,

я на жребий свой не сетую —

в банке шпрот живой пескарь.

Жаль тех, кто не дожил до этих дней,

кто сгинул никуда и навсегда,

но, может быть, оттуда им видней

кошмарные грядущие года.

К добру или к худу, но все забывают

шумливые стайки юнцов,

и дети убитых легко выпивают

с детьми палачей их отцов.

Свобода с творчеством – повенчаны,