Игорь Губерман - Последний Иерусалимский дневник

Выслушивал я разные суждения,
они бывали свежи и несвежи,
и вскоре я дошёл до убеждения,
что умные несут херню не реже.

Божью милость нынче трудновато
выпросить молитвой и постом,
вся планета движется куда-то,
в то, что у кобылы под хвостом.

У времени мы не были в опале,
хоть не возили нас автомобили,
но дивные подружки с нами спали,
и ветреные девки нас любили.

Слегка сегодня был я озадачен,
заметив, что в житейской канители
уже себе желаю не удачи,
а здравого ума в ходячем теле.

Других таких не сыщешь наций,
где б мы ни жили, всё похоже:
еврей не хочет растворяться,
а если хочет, то не может.

Отрадно в годы на закате,
когда почти закончен путь,
вдруг ощутить, насколько кстати
сейчас бы выпить что-нибудь.

Я к себе домой пускал не всякого,
потому что гости – это честь;
всех мы угощали одинаково:
водка и закуски – всё, что есть.

Признаться в этой горести легко:
от музыки держусь я в стороне.
От музыки живу я далеко.
Но музыка звучит порой во мне.

Возможно, я избыточно серьёзен,
однако же, поклонник созидания,
без веры в Бога стал религиозен,
оглядывая чудо мироздания.

Уже такое всякое наверчено
о вируса стремительной победе,
что, если всё выслушивать доверчиво,
то крыша обязательно поедет.

Творцом положена граница
познания и тьмы, и света,
но хомо сапиенс резвится,
ничуть не думая про это.

Натешась вдосталь жизни пиром,
я повторяю вновь и снова:
абсурд и хаос правят миром,
два сына разума земного.

Её хоть невозможно изучить,
но много в этом чуде интереса:
никак нельзя случайность исключить
из музыки научного прогресса.

В мире много разных философий,
мир они толкуют очень бледно;
я за чашкой утреннего кофе
тоже философствую не бедно.

Смотрю вокруг я с детским любопытством,
давно я поступил в немые зрители,
и мне скорей смешно, с каким бесстыдством
наёбывают мир его властители.

На небе есть большой чертог,
там бесы правят временем,
порой туда заходит Бог
и смотрит с одобрением.

Я не сатирик и не юморист,
я тихий собиратель разной копоти,
и прост я, как бумажный чистый лист,
который заполняют чем ни попадя.

Давно горжусь, что мой народ —
весьма таинственное племя:
он городил свой огород
в любом краю в любое время.

О людях – человек я пожилой —
сужу по их невидимому качеству:
у множества в системе корневой
готовность есть и к рабству, и к палачеству.

Надеюсь, Бог уже простил
мне юной скверны грязь,
судьбы свой камень я катил,
почти не матерясь.

Однажды в порыве одном
политики взмолятся Богу:
штаны их раздует гавном,
бежать они просто не смогут.

В суждениях могу я погодить,
но что-то нынче знаю вне сомнений:
у женщины желание родить —
основа всех поступков и стремлений.

С какого-то срока пора собираться,
всё стало темнее и путаней,
энергия жизни из хилого старца
уходит обилием пуканий.

Я не принёс ни пользы, ни урона.
Хотя и храм воспел я, и бардак,
но славы низкопробная корона
ни разу не покрыла мой чердак.

Утраты, находки, потери,
лихое земное скитание —
уходят в туман возле двери
в иное совсем испытание.

Сегодня ночью жизнь мою листал,
ища, что получается в итоге;
когда б я начал с чистого листа,
то раньше бы задумался о Боге.

Любые разумные доводы
не в силах вождей убедить,
когда для подлянки есть поводы,
и можно легко победить.

Нет, я не жгу себя дотла
трудом на склоне лет,
а на вопросы, как дела,
я на хуй шлю в ответ.

Пускай вреда обоснование
звучит весомо и не праздно,
но алкогольное вливание
душе моей нужней гораздо.

С упрёком смотрят мне вослед
глаза бывалых докторов:
курю я очень много лет,
однако всё ещё здоров.

Я начитался всякой дури,
слегка кривя физиономию,
и охладел к литературе,
и перешёл на гастрономию.

Много было на свете событий,
изумительно ярких в начале,
чтобы позже в разбитом корыте
полоскались немые печали.

Мы пьём, целуемся, едим,
нужды не знаем в переменах,
а страх, на диво невредим,
живёт в уме, душе и генах.

Я не мудёр, однако опытен,
могу я в шорохе походки
или в застольном тихом шёпоте
услышать жульничества нотки.

Вкушая крепкие напитки,
теперь живу на свете я
немного медленней улитки,
но хлопотливей муравья.

Ещё мы в сужденьях круты,
ещё мы довольны судьбой,
но близостью смертной черты
заметно отмечен любой.