Льюис Кэрролл - Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только (ЛП)

Когда ж, с гудящей головой
Воззвал он к смыслу речи той,
Ответом был повтор простой.

И он, страданьем возбудясь,
Решил ответить не таясь,
Презрев значенье слов и связь:

«Наш Мозг... ну, в общем... Существо...
Абстракция... нет... Естество...
Мы видим... так сказать... родство...»

Пыхтит, румянцы щёк горят, —
Умолк он, словно сам не рад;
Она взглянула — он и смят.

Был лишним тихий приговор:
Его пришиб холодный взор,
Не мог он больше дать отпор.

Но слов не пропустив и двух,
Она тот спич, почти не вслух,
Как птичку кот, трепала в пух.

А после, отметя долой
Что сделал с ним её раскрой,
Вновь развернула вывод свой.

«Мужчины! люди! На лету,
В заботах, вспомните ли ту —
Лишь воздержанья красоту?

Кто подтолкнёт? Узрит ли глаз
Ночных чудовищ без прикрас,
Снующих дерзко среди нас?

Ведь полнит воздух крик немой,
Зияют рты, и краснотой
Блестят глаза, а взгляд их — злой.

Не блато ль жёлтый свет несёт,
Не тьма ли падает с высот,
Скрывая тяжкой Ночи свод?

И, до седых дожив волос,
Никто сквозь занавес из слёз
Не бросит взгляда — как он рос?

Не вспомнит звука прежних слов,
И стука в двери, и шагов,
Когда затем гремит засов?

Готов он ринуться вперёд, —
Белёсый призрак вдруг встаёт,
И стекленеет взор, и вот

Виденье тех пропавших благ
Сквозь леса спутанного мрак
Морозит кровь, печально так».

И всё из случаев-преград
Восторженно, полувпопад,
Рвала, как зубы, крохи правд,

Пока, как молот водяной
У речки, обмелевшей в зной,
Не завершила тишиной.

За возбуждением — тишь, и пусть:
На станции конечной пуст
В пути набитый омнибус,

И все расселись, млад и стар,
В своих купе; там тишь — как дар;
И лишь машина пустит пар.

Не поднимала глаз с земли,
Губами двигала — не шли
Слова, и складки вкруг легли.

Он, наблюдавший моря сон,
Был зачарован и прельщён
Покоем вод, безмолвьем волн;

Она ж в раздумии своём,
Как эхо грёз вдогон за сном,
Забормотала всё о том.

Склонил он ухо в тот же миг,
Но в смысл речей отнюдь не вник —
Невнятен был её язык.

Отметил лишь: песок волнист,
Рукой она всё вверх да вниз —
И мысли тут же разбрелись.

Пригрезил зала полумрак,
Где ждут тринадцать бедолаг —
Он даже знал, кого, — и так,

Он видел, здесь и там на стул
Понуро каждый прикорнул,
Что вид их совершенно снул.

Любой немее, чем лангуст:
Их мозг иссушен, разум пуст,
Нет мыслей, слов запас не густ.

От одного протяжный стон.
«Вели накрыть уж, — мямлит он, —
Мы три часа сидели, Джон!»

Но всё исчезло в свой черёд,
И та же дама предстаёт,
Чья речь продолжится вот-вот.

Её покинул; отступив,
Он сел и стал смотреть прилив,
Прибрежный полнивший обрыв.

Тут тишь да гладь — простор широк,
Лишь пена белая у ног,
Да в ухо шепчет ветерок.

«А я терпел так долго суд,
И ей внимать предпринял труд!
По правде, это всё абсурд».

Ждала недолго транспорт кладь.
Прошла всего минута, глядь —
И слёзы ливнем, не унять,

Да трепет. И какой-то зов —
Лишь глас, в котором нету слов —
То далее, то ближе вновь:

«Не распалить огня слезам». —
«Откуда, что? Вдобавок, нам
Внимать подземным голосам?

Её слова — душе урон.
Да я бы лучше, — плакал он, —
Тех волн переводил жаргон

Иль возле речки развалюсь
И книжки тёмной наизусть
Зубрить параграфы возьмусь».

Но голос рядом — только глух,
Пригрежен или молвлен вслух —
Беззвучен, как летящий дух:

«Скучней ты нынче во сто крат;
Речам учёности не рад?
Потерпишь — будет результат».

Он стонет: «Ох, чем то терпеть —
Я б корчился в пещере средь
Вампиров, их желудкам снедь».

А голос: «Но предмет велик,
И чтобы он в твой мозг проник,
Тараном бил её язык».

«Да нет, — протест его сильней. —
Ведь нечто в голосе у ней
Меня морозит до костей.

Стиль поучений бестолков,
Невежлив, резок и суров,
И очень странен выбор слов.

Они разили наповал.
Что делать было? Я признал
Что ум у ней, э-гм, не мал;

Я был при ней до этих пор,
Но стал запутан разговор
И разум мой лишил опор».

Пронёсся шёпот-ветерок:
«Что сделал — знаешь: впрок, не впрок».
И веко дёрнулось разок.

Он растерял последний пыл,
Уткнулся носом в пыль без сил
И летаргически застыл.

А шёпот прочь из головы —
Заглох, как ветер средь листвы;
Но облегченья нет, увы!

Он руки жалобно вознёс;
Коснувшись спутанных волос
Рванул их яростно, до слёз.

Позолотил Рассвет холмы,
А то всё хмурились из тьмы…
«Так отчего ругались мы?»

Уж полдень; жгучий небосвод
Ему глаза и мозг печёт.
В сознаньи — крик, но замкнут рот.

А вот вперил в страдальца взгляд
С усмешкой мрачною Закат;
Вздохнул он: «В чём я виноват?»

А тут и Ночь своей рукой,
Рукой свинцовой, ледяной,
К подушке гнёт его земной.

А он запуган, истощён...
То гром или страдальца стон?
Волынки или жалоб тон?

«Гнетуща тьма кругом и так,
Но Боль и Тайна тут же, как
Толпа прилипчивых собак,

И полнит уши лая звон —
За что терпеть я обречён?
Какой нарушил я закон?»

Но шёпот в ухе шелестит —
Поток ли то вдали бежит
Иль отзвук сна, что был забыт, —

Трепещет шёпот сам собой:
«Её судьба с твоей судьбой
Переплелась — узри, усвой.

Да, взор людской — змеиный яд,
Чинит помехи брату брат,
Где вместе двое — там разлад.

О да, один другому враг —
И ты, напуганный простак,
И та, лавина передряг!»

Под тёмным сводом в горнице немой
С окном на запад, узким как стрела,
Где в кружевах висящих лоз играл
Закатный свет, тускнеющий в ночи,
Сидела дева, руки положа
На фолиант застёгнутый, лицо —
На руки сверху; не в мечтах склонясь:
Блестели слёзы на её щеках,
И эхо сонное ночной поры
Внезапно звук рыданий нарушал.
Но вот она, застёжку отстегнув,
Слова читает голосом тоски,
Себя терзая, плача над строкой: