Олег Синельник - Мандрапапупа, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного

Он смекнул, заулыбался. Баночку пальцем – чпок! – открыл, в три секунды выдул, смял в блин своей огромной лапищей и опять сидит лыбится, бегемотина.

А на мне был брыль соломенный. Знаешь, такой, как у пасечника с хутора. Для прикола нацепил. Снимаю свой брыль и показываю амбалу на его кепарь:

– Чейндж давай, чейндж!

Он понял и раззявил хавало в такой улыбке, что гланды стало видно. Стянул с башки кепку и подал мне. А брыль тут же напялил себе на макушку и стал довольный, как слон с бегемотьей мордой.

– Итс э мэджык кэп, мыста! Мэджык! – крикнул он вдогонку.

Ну, это я и сам понял, как только засёк бегемота. А в чём прикол и «мэджык» – узнаешь со временем. Пока можно обратить внимание на два наиболее приметных знака на кепке: слово «NOMO» и число 16. Слово это непростое и имеет ряд смыслов. В зависимости от контекста у него две основные трактовки: либо «имя» в значении «некто», либо «человек» в значении «Исконный».

Я ничего не понял и, постеснявшись подробнее расспросить Макарыча о семантике волшебного слова, задал иной вопрос:

– А число же тоже что-то означает?

Стожар загадочно улыбнулся, разлил по стаканам остатки «Экстры» и торжественно сказал:

– За вечную весну в твоей душе, юнга!

Детство своё я помню смутно – урывками, занозами, засевшими в памяти. И неизвестно на каких перекрёстках и какой маков цвет следовало бы рассыпать для сплава рассеянных по белу свету (и за его пределами) интеллектов в единый разум, могущий восстановить недостающие пазлы той волшебной поры.

Самое раннее воспоминание связано с видом, открывавшимся из окон домика №69, стоявшего в глубине сада на тихой улочке, носившей имя наиболее украинской из поэтесс. Домишко наш ютился на краю высокого холма, с которого открывался чудесный вид на лесистые дали и сверкавшую за ними Десну с железнодорожным мостом. А в туманной дымке за рекой расстилались изумрудные просторы – таинственные и манящие. Иногда, если повезёт, можно было увидать бегущий по мосту паровозик или рассекающий реку катерок. Самым отрадным и, как мне тогда казалось, вполне естественным было то, что утром в одном окне комнаты можно было наблюдать за восходом солнца, а вечером любоваться закатом в другом.

Второе воспоминание вонзилось и не даёт покоя, с тех пор как папа смастерил мне лук и стрелу. Радости не было предела – я ощущал себя практически настоящим индейцем, как в том кино про Гойко Митича, которое мы с папой ходили смотреть в располагавшийся на Валу кинотеатр повторного фильма «Десна».

Мы вышли на середину нашей улочки, дабы испытать оружие. Я без раздумий поднял свой лук к небу и выстрелил. По сию пору готов поклясться, что видел собственными глазами: стрела удаляется ввысь, как в замедленной съёмке, становится всё меньше, меньше, наконец превращается в точку и… исчезает!

Папа, заглядевшийся на соседку, развешивавшую бельё, конечно же, пропустил самое интересное и клятвам моим не поверил. Впрочем, возвращения и падения стрелы не было ни видно, ни слышно и от этого факта папе отмахнуться не удалось.

Несмотря на мои дальнейшие усилия, чудо больше не повторялось. После того случая я замучил папу требованиями новых стрел, но все они после выстрелов исправно уходили в цель или мимо, будучи вполне созерцаемы и осязаемы после применения. Это соответствовало представлениям моих сверстников об аутентике индейской стрельбы, но категорически не устраивало меня.

В тот же период мне впервые приснился странный сон. Его драматургия была весьма нетипична для того, что я обычно сновидел: посреди дремучего ночного леса, переливаясь сотнями разноцветных огоньков, медленно кружилась фантастически красивая карусель, езда на которой сопровождалась моим общением с какими-то сияющими людьми, чьи лица впоследствии никак не удавалось вспомнить. В память врезалась непривычная взрослость разговора, который я вёл с ними на равных. Как будто мой детский интеллект неожиданно сумел постичь абстрактные глубины экзистенциальных истин и в ходе дискуссии с лёгкостью оперировал открывшимся знанием. В какой-то момент я осознал, что владею ответами на все вопросы и… проснулся.

Пробуждение было тягостным. Категорически не хотелось возвращаться обратно в привычный мир. Я тщетно силился вспомнить лица моих собеседников и тему разговора, но увы – память сохранила только пьянящее ощущение прикосновения к тайне.

Спустя несколько лет я случайно порезал палец и от вида крови потерял сознание. Сон повторился в несколько иных декорациях, напоминавших то, что в святоотеческих гримуарах именовалось «райскими кущами». Возврат в явь проходил мучительнее, сопричастность таинственному переживалась ярче, а сияющие лица и предмет беседы ускользали, как прежде.

Третье воспоминание связано с тем, что в детский садик я ходил с удовольствием и на то была причина: меня там развлекал мальчик Вова по фамилии Бес. Складывалось впечатление, что этот подвижный, как ртуть, смуглый и черноволосый весельчак ходил в наш оазис уныния лишь затем, чтобы практиковать искусство буффонады.

Зритель я был капитальный – над каждой Вовиной шуткой, гримасой и ужимкой ржал до хрипоты, поскольку это было смешнее Хазанова с Петросяном, Маврикиевны с Никитичной и Тарапуньки со Штепселем вместе взятых. По крайней мере, так тогда казалось. Удивительно, что многим детям Вова Бес совсем не казался смешным. Некоторые почему-то боялись его до деуринации и норовили удрать перед началом представления, а если не удавалось, то сидели в свежевыжатых лужах и плакали. Не знаю, чем объяснить такой феномен. Вова был всегда весел, со всеми дружелюбен, но стоило ему включить режим клоуна, как обнаруживалось, что смешно далеко не всем.

Содержание Вовиных спектаклей память не сохранила и единственное, что я о них помню, так это непрерывно меняющиеся и перетекающие друг в друга образы-маски, из которых фонтанировали каскады импровизаций, вызывавших приступы безудержного смеха.

Со временем у нас в средней группе образовалось нечто вроде тайного круга, в который входили семеро девочек, Вова Бес и я. Мы демонстративно игнорировали других детей, называя их «дурными», и время от времени без спроса сепарировались в соседнее помещение, где, по уверениям воспитательниц, находилась старшая группа, а на деле было пусто. Там на полках стояло много ничейных игрушек, красотой превосходивших среднегруппские аналоги, а на полу лежал роскошный, мягкий и тёплый восточный ковёр, провоцировавший нас на секретные посиделки с какими-то недетскими разговорами.