Бобби Милл - Московские будни, или Город, которого нет

– О! Так это хорошо еще! Нас-то вон вообще с Патриарших в Медведково отправили, я там думала, с ума сойду, ужас, как будто в ссылке, я так и говорю, мы там как в ссылке жили. Потом вот Бог помог, на Аэропорт переехали.

– И как? – с живостью уточнил Женя. Зеркало успокоит его, оно всегда успокаивало его, ибо он выглядел просто великолепно, ДАЙТЕ ЕМУ ЗЕРКАЛО!

– Ой, ну вы знаете, такая тишина у нас во дворах, жизнь идет, а тишина, птички поют, единственно, конечно, надо смотреть в оба, чтоб чего не испортили.

– В каком смысле? – его юношеский комплекс вернулся, с чего вдруг? ДА НЕТ У ТЕБЯ НИКАКОГО ОДНОГО ГЛАЗА, заткнись ты, урод.

– Ну вот у нас тут недавно пивнушку в соседнем доме открыть хотели, но ничего, вроде отстояли, хорошо – вовремя спохватились, а то было бы поздно! Мы говорим, какая пивнушка, тут вон школа рядом, вы чего?!

– Да… – с горечью протянул Женя. Я не урод, сам урод!! – Все это неприятно…

– Да не то слово!

– У нас на Соколе я, конечно, тоже смотрю, неуютно стало, одни машины, кофейни эти, рестораны, людей полно, раньше поспокойней было. – Она заметила, что у него один глаз, или нет? Ну конечно, она и смотрит как будто на переносицу, на этот постыдный мерзкий ОДИН ГЛАЗ.

– Да, но все же… все же есть своя романтика в Москве. Вся ведь жизнь здесь прошла, каждая улочка, каждый переулок какие-то секреты да тайны хранит. – Женя внимательно вглядывался в попутчицу своим одним глазом , ему показалось, что она даже чем-то похожа на Таню. Между тем его соседка вытянула шею и, взглянув в окно, засуетилась.

– Ой, так это уж моя. – И, словив любопытный взгляд Жени, поспешила добавить. – На рыночек я сюда, так нравится, уж привыкла, к одним и тем же постоянно хожу. «Московские сезоны», так, что ль, они теперь называются… Прям как «Русские сезоны» Дягилева…

– Подождите, давайте я вам вновь помогу! – а вдруг этот один глаз еще и косой?..

– Ой, нет-нет, не беспокойтесь, теперь уж я сама! Счастливо! – Женя выдохнул, ему, по правде говоря, совсем и не хотелось вставать, рискуя потерять свое обдуваемое ветром уютное местечко подле открытого окна.

Оставшись на месте, он наблюдал, как его новая бывшая знакомая суетливо пробивается к выходу, когда объявили Тимирязевскую. Ее коренастая фигура и неловкие движения вновь напомнили ему о жене. Он рад был распрощаться с незнакомой дамой и поспешно раскрыть книгу, надеть очки и опустить взгляд (чтобы точно никто не увидел, что у него, на самом деле, всего лишь один глаз ). Перечитывая вновь и вновь один и тот же абзац, не вникая даже в его смысл, он понял, что мысленно был далек от сюжета книги.

Вот так однажды, стоя, как сегодня, подобным образом на перроне и ожидая подачи поезда, он заметил ее; она выделялась из толпы, суетилась, то и дело приближалась к рельсам и смотрела вдаль, мол, ну где там ваш поезд, долго еще ждать? Он сразу узнал в ней не-москвичку, было в ней что-то провинциальное, фривольное, свободолюбивое. Ветер бросал густые, волнистые, непослушные, темные волосы ей прямо в лицо, и она то и дело небрежным движением с раздражением их убирала, ее неприхотливое платье и стертые туфли говорили сами за себя. Женя нарочито вошел с ней в один вагон и сел неподалеку, дабы лучше изучить ее: нервозность так и не исчезла, будто она куда-то отчаянно не поспевала. Он не оставил без внимания тот факт, что его тайная визави бросила на контролера – который смахивал на сторожевого пса – неприязненный взгляд, и будто бы и он вовсе не обрадовался, завидев девушку и пристально изучив ее билет:

– До Долгопрудного, говорите?

– Да! – звонко ответила она, будто приняла вызов.

Женя не преминул заметить, что ближе к Долгопрудному девушка встала и поспешила перейти в другой вагон. Женя, последовав за ней, получил в ответ оценивающий взгляд, наполненный презрением и отвращением, будто она тщетно пыталась прожечь весь его московско-щегольский ансамбль – кепку, футболку, джинсы и кеды. Найдя свободное место, она забилась на сиденье возле окна, а Женя остался стоять неподалеку. Каким-то чудом кондуктор все же умудрился отыскать ее на подъезде к Долгопрудному и попросил выйти – как ожидаемо, промелькнуло у Жени!

– Я никуда не пойду! – огрызнулась девушка.

– Выходите немедленно, или я вызову полицию! – для кондуктора этот вопрос явно стал делом чести.

Стычка привлекала внимание остальных пассажиров, и одна женщина, встав с места, крикнула кондуктору:

– Пусть выходит! Взяли манеру зайцем ездить!

– Подождите, – вмешался Женя. – Вот, возьмите мой билет, – протянул он руку кондуктору, – я выйду, оставьте ее!

– Нет, пусть она выходит! – уже почти кричал кондуктор. Женщина и тут поддержала работника ж/д:

– Пусть она выходит! Она пусть выходит! На-хал-ка какая!

Женя оставил ее тезисы без внимания и по-прежнему держал перед кондуктором протянутую руку:

– Возьмите мой, вам что с того? – спокойно, но твердо говорил он.

Кондуктор, казалось, напрочь игнорировал Женю, в упор глядя на девушку, она – лицо покрылось красными пятнами, тело знобит, будто в лихорадке – исподлобья отвечала ему злым взглядом. Женя тогда тут же понял, этот взгляд был адресован не просто кондуктору, нет, этим взглядом она бросала вызов всей прогнившей системе, всему казенному советскому китчу – дачи, костры, бардовские песни, первое мая, всем трудящимся протяжное разливающееся ураааааааааааа! Открылись двери, и она вышла под улюлюканье все той же женщины, а Женя в течение секунды судорожно обдумывал, что ему важнее: погнаться за этой протестанткой или оправдать стоимость билета?

Заходя в электричку, Таня судорожно перебирала в голове купленные товары – она точно ничего не забыла? Она сбегала на рынок, купила черешню, персики и нектарины, вновь испытывая неприятное ощущение, что ее нагло обсчитывают (она пыталась сосредоточиться и умножать, но, раздумывая над тем, нужны ли ей сейчас груши или можно обойтись и без них, она – надо же было этому случиться – потеряла полученную в уме сумму), привесив, вероятно, гирьку к весам, ибо несчастные полторы тысячи были будто заколдованными; а затем добежала до «Spar» и набрала пельменей (они же сейчас растают, ох Боже!), взяла сырокопченую колбасу, сыр и хлеб, а потом еще с тремя сумками умудрилась досеменить до «Вкус Вилла», чтобы только дома вновь полакомиться блинчиками с жюльеном. Но теперь ее все же не покидало чувство, что она все-таки что-то забыла, что-то важное.

Пристально рассмотрев своих попутчиков, Таня брезгливо отвернулась: нет, не будет она больше мучить свои глаза, вглядываясь в эти серые пропитые лица. Фу, она презирала пьяниц… И по-прежнему дураки и дороги, заколдованный круг этот только крепнет с годами. Хотя, собственно, кто вообще мог ожидать от этой законопослушной гражданки, да еще в такое опасное время, подобных якобинских мыслей?