Бобби Милл - Московские будни, или Город, которого нет

(Верочка изображала египетский танец, танец живота, лунную походку, твист и танец Умы Турман из «Криминального чтива» одновременно!)

Света махнула рукой – мол, мне дела нет – и ушла на кухню, а Гена так и остался стоять у окна. Нет, это что, Вера Анатольевна, что ль, там так отжигает? Прикольно!

– Слышь, Свет?

– Ну, – донеслось из кухни.

– А че Агузарова пропала-то?

– А я почем знаю?!

Заметка

(выпуск тот же)

Абика 1 1 Бабушка по-татарски. сидит на лимонах

Ангел Victoria’s Secrets татарского происхождения (все сравнения АБИКИ с Ириной Шейк, как известно, всегда в пользу АБИКИ) АБИКА на сей раз решила попробовать себя в роли знатока телевизионной игры «Что? Где? Когда?». Дебют модели пришелся на первую игру весенней серии.

Несмотря на то, что внешний вид АБИКИ вызвал восторг прочих знатоков (на модели было «голое» платье в пол с радикальным декольте и убийственные smokey eyes), ее готовность к игре вызвала неоднозначную реакцию ее партнеров по команде.

После того как началась минута обсуждения, АБИКА просто ошарашила команду беззаботно брошенной фразой: «Нет, а я даже и не поняла, что он спросил…» Как опытный капитан, Балаш Касумов счел своим долгом пересказать «зеленому» игроку вопрос, пока другие обсуждают версии. Но тут вмешалась природная АБИКИна тугость на слух. Балаш говорил «афиша», АБИКА кричала «грыжа?», Балаш орал «мотив» АБИКА вопрошала «детектив?», Балаш, лихорадочно трясясь, завопил «вопрос», АБИКА невинно спросила «понос?» Как очевидно из представленных выше фактов, АБИКИн дебют обернулся полнейшим фиаско, и на втором вопросе раскрасневшийся Балаш попросил АБИКУ покинуть команду. Модель, однако, не унывает, по ее словам, «она даже и не поняла, что произошло», однако вскоре в ходе частного расследования «Московских будней» (далее просто «Будни») всплыл необычный факт: якобы незадолго до игры на АБИКИну карту Viza некий Александр Друзь перечислил из США крупную сумму денег…

Если вам когда-либо доводилось, подлетая к подмосковному аэропорту Шереметьево, наблюдать из окна иллюминатора за симметрично застроенными окрестностями, то ваш глаз просто не мог не выхватить мимолетным взором этот славный оазис, от которого, конечно, уже слабо, но все еще веяло душистым лугом, росистой травой и кислой тиной, но который все сильнее задыхался и все больше сжимался в тисках урбанизации. И вы, конечно, узнали это место – эту дубовую рощу, виляющую дикую речку, желтое поле, поредевший лес – конечно, вы узнали эту старушку-ветеранку, которой принадлежат все эти трофеи, свидетельницу тех страшных дней, некогда захлебывающуюся в крови, а ныне горделиво выставившую свою упавшую на живот, сморщенную, но все еще по-матерински теплую грудь с обилием почестей, – на ее аскетичной платформе крупными буквами написано «Луговая».

Узенькая заасфальтированная тропка, на которой едва ли разойдутся двое, стелилась вдоль горделиво расправивших свои плечи после бесконечной зимы берез и дубов. Рощица эта между станцией и домом всегда представлялась Роме неким подобием мостика между двух его миров, корпоративным и домашним, по сути, синтезировавшимся единым организмом в виде какой-то мерзкой гидры с двумя огнедышащими головами. Везде надо было играть по правилам, играть разученные роли-архетипы, которые вовсе и не отражали его истинной сути, но отчего-то из всего обширного спектра возможностей он вновь и вновь выбирал именно их, будто они стали для него чем-то большим, чем просто социальные маски… Может, это и правда был он? Может, он просто был такой ?

Электричка давала ему уникальную возможность для эксперимента, вот он уверенно заходит, садится колоритной фигурой, широко расставив ноги, подражая ему , аккуратно скользит взглядом по остальным пассажиром, интересно, они купились или нет? Хоп – и кто-то ловит его взгляд, он никогда не умел выдерживать это испытание, он всегда знал, глаза не умеют хранить секреты. Колени сами, будто от отчаянья, склоняются друг к другу, разочарованно опускаются плечи – и рослый господин на глазах превращается в сутулого дылду. Ты жалок, ты просто жалок…

Играть по правилам – играть по правилам, он много думал об этом в последнее время, и, хотя на поезде он ездил всего две остановки, Рома часто проецировал ситуацию из фильма на себя: подсядь к нему эта незнакомка, что бы выбрал он? Играть по правилам, подчиняясь трусости и архетипическому мышлению, или играть по-крупному, рискуя всем и ничего не боясь? Он, конечно, знал, что вопрос был бессмысленным, ибо даже после того, как правила отхаркнули ему в лицо мерзкой желтой мокротой, он бы сам никогда не пошел ва-банк. Раб архетипа, раб китча, раб шаблонов.

Но в этой аллейке он не был артистом; будто в мыльном пузыре, окутанном плацентой, здесь он был просто телом с душой, без прошлого, без будущего, очарованным этим мгновением, дарующим ему самую главную, но недостающую в его жизни возможность – возможность просто быть самим собой, ибо, едва выйдя на Плетеную улицу или лишь занеся одну ногу, чтобы войти в электричку, собой он уже быть переставал, он становился сыном, человеком-который-живет-с-родителями, потным пассажиром (а он всегда потел), который ерзает, типом, что переборщил с дезодорантом, невеждой, что не уступил старушке место, ибо прикорнул, водителем погрузчика … и еще Ббог знает кем, но только не Ромой, а кто он был вне этих ролей – знала лишь одна его спасительная аллейка.

Березы, дубы и заметные проплешины с правой стороны, сквозь которые виднелось поле… Скоро все это будет обкатано, объезжено, высотки разрастутся – дай им только волю – как грибы после дождя, жалкие клетушки которых будут охотно заселены сотнями тысяч россиян, стекающихся в Новую Москву в поисках лучшей доли, а за ними потянутся и безвкусные торговые центры, в которых днем, дабы скоротать время, уныло слонялись выходцы из Таджикистана. Но до этого еще годок-другой, а пока выбегай и лети себе продуваемый ветром, Рома, Саша, Петя, да зовись ты, как душе угодно, ни аллее, ни полю, ни Богу – никому это не важно.

Мальчишкой он любил назначать свидания матушке-природе, она была его самой вожделенной красоткой. Летом, часов в восемь вечера, когда уже медленно начинало садиться солнце и потихоньку спадал дневной зной, он прибегал на смотровое поле ( Побегу по мягкой стежке // На приволь зеленых лех ), ложился на траву: голова на стоге сена, ноги согнуты в коленях, одна висит на другой – и любовался цветами заката – оранжевый, красный, фиолетовый – провожая очередной день своей жизни, и казалось ему, будто время, часы, годы, старость – все это создано человеком, не природой, и, раз никто не видел времени, значит, его, возможно, и нет, и лежи он здесь хоть целую вечность, никогда не повзрослеет.