Бобби Милл - Московские будни, или Город, которого нет

Шапочные знакомства были всем прелестны: там блеснешь, здесь в блондинку сыграешь, тут комплимент сорвешь, кокетливо подмигнешь. Но у них было одно существенно «но», почти перекрывающее все эти прелести: они закрепляли за собой образ. Умилительный образ веселушки-хохотушки, которая не жила – нет, а купалась во всеобщем восхищении, которую никто – не дай Бог – не видел «не в духе». И с этим образом как-то совсем не сочетались ни депрессии, ни болезни, будто он весь, и так, впрочем, крайне шаткий, тут же вмиг рассыплется как карточный домик – и что она тогда будет делать? Людям неинтересны чужие проблемы, она станет для них обузой, и они будут шарахаться от нее, боясь остаться наедине – вдруг она загрузит их своими трудностями да неприятностями. Она перестанет быть не такой, как все , изюминкой любой компании, вишенкой на торте, она видела себя их глазами, и это окрыляло ее, будто она действительно была такой, будто ей почти удалось обвести вокруг пальца всех, включая и себя. Но если она разноется и если они – не дай Бог – начнут ее жалеть, она утонет в боли отчаянья и жалости к себе, от которых было иной раз по-мазохистски тепло на душе. Прийти домой да поплакать, сидя в любимом кресле, и по всему телу разливается блаженное чувство. Нет, себя ей открывать никому нельзя…

Вот если бы был кто-то, кто-то настоящий, не шапочник, который мог бы даже после такого, когда она вдруг стала олицетворением проблемного человека, воспринимать ее по-прежнему, веселушкой-хохотушкой. Надо подпускать людей ближе, но, может, это вовсе и не она виновата? Может, это времена такие настали, «шапочные»? Она вдруг вспомнила Веру, свою тезку, бывшую соседку с нижнего этажа, и душу будто больно ущипнули. Ну давай-давай, пожалей себя, бедная ты, несчастная, дорогуша, совсем одна. Пожалей себя, тебе так плохо, милая, ты так скучаешь по родителям и внуку, даже по этой дурынде Верке-соседке, пожалей чуть-чуть, поплачь, не стесняйся. Вера резко дернулась, так что сидевшая рядом женщина несколько в испуге покосилась на, казалось, неадекватную попутчицу. Пусть этот мир летит к чертям собачьим, пусть они все играют свой сюрреалистичный спектакль, ОНА НЕ БУДЕТ ЖАЛЕТЬ СЕБЯ! Вера, вторая бывшая невестка – да они просто агрессивные дебилы – да, он прав, в конце-то концов – пусть лучше мир прогнется под нас. Ей что с того? Конечно, все это полная ерунда насчет двадцать пятого кадра и так далее, и Россия сейчас безусловно переживает свой расцвет: расцвет патриотизма, культуры и экономики – но что касается этих двух матрешек, он угадал – агрессивные дебилы.

Да у кого вообще в наши дни есть лучшие друзья? Все ведь это нынче устарело, отмерло, видимо, вместе со стационарными телефонами. Мобильный звонок – мобильный разговор. Все в спешке, всем не до дружбы. По правде говоря, когда она сама в последний раз кому-либо звонила на домашний, она же и свой уже не снимает совсем – одна реклама (вам нужен интернет – да не нужен мне ваш интернет, хотят всех в эту сеть запихнуть – не выйдет!), только если знает, что ей кто-то позвонит, нет, она любит эсэмэски. В сообщении как-то проще высказаться, много комплиментов, улыбок, звездочек-поцелуев, по телефону все всегда прозаичней. Но возможна ли дружба по эсэмэскам, шапочные знакомства – это дружба?

После каждого занятия она принимает целую очередь «просящих», они рассказывают ей все в мельчайших подробностях, самые личные детали, как правило, конечно, все это так или иначе было связано с личной жизнью, женщины в этой области крайне уязвимы, но при этом она чувствовала, что не знает о них ничего, совсем ничего, будто все эти подробности частной жизни ничего не значили, будто они делились с ней впечатлениями от жизни, но не делили с ней свою жизнь. Когда дело доходило до ее секретов, что порой будто тяжелыми камнями топили душу, все эти «просящие» оказывались обычными шапочниками. Ученики, которые хотели, чтобы она разрешила их личную жизнь, соседи, умолявшие помочь их детям с домашкой по английскому, – все они были такими же жалкими шапочниками, и, в конце-то концов, пришло вдруг в голову Вере, это ей их надо было жалеть, а не наоборот, да, жалок тот, кто в первую очередь всегда ставит собственную нужду, кто на другого смотрит с меркантильно-оценивающим блеском в глазах.

Зайдя в ненавистное здание – ладони потные, ступни леденющие! Люди рассекают коридоры – пугающее зрелище! – Вера тут же прошла к заветному плакату. О горы! Дайте мне сил!

Примерно через два часа Вера вновь пришла к этому месту: ладони высохли, ступни прогрелись, но тело все еще слегка потряхивало, будто она выпила ведро черного кофе, а сердце учащенное билось. Спасибо, Монблан! До встречи в августе, в Швейцарии! Верочка подмигнула запыленному безэмоциональному плакату. По дороге до метро она решила позвонить сыну. Удивительно, но он взял сразу, после первого гудка.

– Алло!

– Алло, привет, Леш, как дела? – ла-ла-ла-ла-ла-лай ляляля.

– Мам, как прошло? – проигнорировал он ее вопрос. В голосе нотка волнения – приятно!

– Все хорошо! Все отлично даже!! Она сказала, теперь только через год прийти, через год, представляешь! – ла-ла-ла-ла-ла-лай ляляля.

– Фух… мам, я прям выдохнул. Слава Богу!

– Точно! Ну ладно, а то я в метро захожу! – ла-ли-ля-ля-ля-ляй ляляля.

– Ты домой?

– Да, – ла-ли-ля-ля-ля-ляй ляяяялиииилай.

– Ладно, я тогда загляну к тебе вечером.

– Супер, целую!

– Мам…

– Да?

– Я люблю тебя!

Как она доехала до дома, Вера не помнила. Как будто кто-то как по волшебству перенес ее на лестничную клетку собственного дома. Голова беззаботная, легкая, светлая! О чем она только думала сегодня? Да разве все это имеет хоть какое-либо значение? У нее есть жизнь – остальное приложится! И она уже знала, что, придя домой, включит не Генделя, Штрауса или Россини, нет, она включит ее. Кое-как бросив шубу и на ходу снимая ботинки, Верочка подбежала к шкафу, достала кассету и вставила ее в магнитофон, подсоединив тот к розетке.

Гена и Света удивленно подняли головы, что там происходит наверху, что это за топот – вечеринка? Через открытые окна доносились кинутые в угаре строчки: