Юрий Лифшиц - Вдвоем с моим мармотом… Юмористические стихи, рассказы. Пародии

С этой новостью первополосной
журналисты словили кураж.
Ну а главный редактор Сосновский
предвкушал, что удвоит тираж.

Но пока на шпагат Волочкова
приседала и этак, и так,
заместителя мэра Шаблова
натурально пробил головняк.

«Не редактор он, а терминатор,
и в газете полнейший разброд:
кто верблюд там, а кто губернатор,
перепутает глупый народ.

Не редактор, а главный вредитель,
но меня не возьмешь на испуг».
И главы городской заместитель,
как всегда, стуканул в Оренбург.

Дело там порешали по-свойски:
позвонила какая-то клерк,
чтобы с этим невежей Сосновским
нипочем договор не продлять.

Быть в России простой Волочковой
и в Госдуму переть недуром —
не в провинции жить бестолковой
негламурным пером и трудом;

не с верблюдом водить шуры-муры,
не вставать на шпагат там и тут,
не доказывать из-за цензуры,
что редактор ты, а не верблюд.

Ничего нам вашего не надо:
ни соревнований, ни наград.
Не пустили на Олимпиаду —
отнимите и Чемпионат —

мундиаль футбольный – нам не нужен
недостроя питерский размах.
Нынче нас они сажают в лужу,
а потом мы сядем в «Лужниках».

Что с того? Чемпионат России
выиграть ведь тоже нелегко.
Как бы за бугром ни голосили,
нипочем не выдадим Мутко.

Мирно спи, Леонтьич, ты в законе;
ноу криминалити, Виталь.
Что такое, в сущности, мельдоний,
если под него дают медаль?

Хоть залей в глаза ему канистру
жидкости, журчащей в детских снах,
сроду не покажутся министру
мальчики писучие в глазах.

И пускай таинственный Нагорных
принял отпущенье, словно крест,
час пробьет – и всех волков позорных
мы уроем в WADA и окрест.

У святых работников РУСАДА,
как ты их в сортире ни мочи,
ради золотого звездопада
хватит мочи для любой мочи.

Как бы нас ни пачкал экскрементом
еврамериканский агитпроп,
если скажет Родина – моментом
мы намочим миллионы проб.

Пусть от золотых чужих героев
мы зальемся собственной слюной,
но зато умоем козлодоев
всероссийской мощною струей.

«Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем.
Первую во имя граций,
Обнаженных и стыдливых,
Посвящается вторая
Краснощекому здоровью,
Третья дружбе многолетной.
Мудрый после третьей чаши
Все венки с главы слагает
И творит уж возлиянья
Благодатному Морфею».

А когда, навозлиявшись,
он возляжет для Морфея,
бог его отринет с ложа
и воскликнет: «Нечестивец!
Обоняния не тешит
дух, отнюдь не ароматный,
что твоя сегодня полость
ротовая испускает.
И к тому же ты возду́хи,
не похожие нисколько
на амброзию и нектар,
то и дело исторгаешь
полостью не ротовою.
А вдобавок ты на ложе
к самому идешь Морфею
неподпаленной свиньею,
чью не умастил ты шкуру
маслом розовым и миром,
ибо термы миновал ты,
возжелав моих объятий.
Так изыди, беззаконник!
Пусть тебя сегодня любит
бог бессонницы ледащей,
брат похмельного синдрома».

Чтобы не смущал вас мелкий бес,
вы держите ушки на макушке:
может выйти и на вас Дантес,
но из вас не может выйти Пушкин.

Ах, эти девичьи стишки!
Они – особенное что-то.
Их простодушные грешки
подкреплены слезливым фото.

Но странно видеть мужика,
который с девичьим азартом
венчает плачущим клип-артом
финал банального стишка.

Немало поэтических стрекоз
поют и плачут – и не без причины.
А потому что – где они, мужчины?
А на иных – и не взглянуть без слез!
И ошалев от одиноких грез,
виршетворят несчастные фемины,
когда подхватят, трезвые в дымину,
стихоподобный авитаминоз.

Но, несмотря на простатит и проседь,
мужчина прав, когда мужчина просит,
а если не дает иная – глядь:
старушечья зима не за горами,
и остается истекать стихами,
когда уже нельзя ни дать, ни взять.

Позабыты Фет и Пастернак,
позабыты проза со стихами,
только не могу забыть никак
поэтессу с карими глазами.

С нею повстречались мы в сети,
обоюдно вспыхнули, как пламя,
и пришла ко мне часам к шести
поэтесса с синими глазами.

Было все: кино и ресторан,
и объятья жаркими ночами,
но крутила и с другим роман
поэтесса с серыми глазами.

Вынул он свой черный триолет,
я сражался голыми стихами,
но вонзила в спину мне сонет
поэтесса с черными глазами.

Я в словах валялся, недвижим,
рифма из меня текла ручьями,
и ушла с соперником моим
поэтесса с красными глазами.

И хотя остался я живой
в этой нелитературной драме,
обхожу теперь я стороной
поэтессу с желтыми глазами.

В плаще, со шпагой и гитарой,
Несется дон Жуан в Мадрид
И думает: «Твою едрит!
Прочь из севильского кошмара!

Уж лучше быть в Мадриде пылью,
Чем слитком золота в Севилье:
Ни карт, ни танцев, ни коррид,
Какими так богат Мадрид.

А эти чопорные донны,
А доннам приданные доны,
А толку от севильских донн
Немного – как от верных жен,
Что гульфик жмут одной рукой,
Зажав распятие в другой.

Да и не видел я приличных: