Хелен Лимонова - Лимонник. По материалам израильских литературных вечеринок. Выпуск 3

«Любопытно, – подумал я. – Рассказчик знает об этой встрече со слов своего собственного раввина. При этом монолог отца ешибохера он передает так, будто сам его слышал, а вот о том, что сказал раввин, говорит: „наверно“. И вообще, интересно, который час?»

Но на часы я так и не посмотрел.

– …Короче говоря, вырвал он у отца нашего Моше вожделенное «Пусть делает, что хочет! Я к этому отношения не имею». И – на второй день Песаха возле дома Моше останавливается машина, в которой сидит раввин, и из подъезда выходит… нет, не Моше, а отец нашего Моше собственной персоной! В субботнем сюртуке! И с важным видом направляется к машине. А Моше семенит за ним.

Решил, значит, все-таки. Приезжают они в больницу. Моше забирают, готовят к переливанию крови. В общем, операция прошла успешно, все хорошо, и Брандт, он же Бартов, заливаясь слезами благодарности, встает на колени перед отцом Моше. Вот тут-то карты и раскрываются!

«Негодяй! – грохочет тот. – Посмотри на меня! Я – отец Лулека! Я – отец того несчастного ребенка, которого ты, выродок, собственноручно застрелил! Я…» – и, задыхаясь от ярости, он бросается с кулаками на Брандта.

«Выслушайте меня, – прошептал Брандт, когда их растащили. – Выслушайте меня, пожалуйста!» И, когда наступила тишина, начал свой рассказ:

«Я был не только членом юденрата, я еще был и руководителем подполья. Мы организовывали доставку в гетто провизии, медикаментов, даже оружия – мы готовили восстание! Но главное – мы переправляли людей из гетто на свободу – подыскивали семьи, которые могут их укрыть, устанавливали связь с партизанами. Кто же был нашими связными? Дети! Бесстрашные мальчишки, которые незаметно от немцев и полицаев выскальзывали из гетто. Их называли „шмуклеры“ – контрабандисты. У меня была целая армия шмуклеров. И знаете, кто был лучшим из них, кто был моим любимцем, кто был моим главным связным? Ваш Лулек! Этот парень просто творил чудеса. Казалось, он может сквозь стену проходить, сквозь толстую кирпичную стену, которой нацисты отгородили нас от всего живого мира. Я обожал его. Конечно, на людях мне приходилось его всячески третировать, чтобы немцы ничего не заподозрили. Даже пару раз, по договоренности с ним же, я приходил запрещать его выступления и разгонять публику. При этом я делал вид, будто об остальных его выступлениях знать не знал. Все это – для отвода глаз. И все-таки – как веревочка ни вейся… Сцапали немцы Лулека! Пока его не успели увезти, мне удалось устроить ему побег из комендатуры, а дальше? Решили, что день он пересидит на собственном чердаке, а затем… Все приходилось делать очень быстро. Я должен был прийти, чтобы якобы арестовать его, а потом незаметно вывести из гетто. Я понимал, что, возможно, вместе со мной на эту операцию отправят какого-нибудь немца. Ну что ж, ведь командование само доверило мне „вальтер“. Пусть пеняют на себя! Моя жена должна была присоединиться к нам позже. Но все пошло не так. Вместо одного немца со мной послали сразу трех – офицера и двух солдат. С тремя мне было не справиться и, пока мы шагали к вашему дому, я все ломал голову – как выпутаться из этой ситуации. И – о радость! Вы с женой мне помогли, когда бросились защищать Лулека! Солдат я отправил с вами, а с офицером… с офицером справился. Мы с Лулеком выбрались из гетто и на следующее утро уже вышли к хутору, который давно служил перевалочной базой для наших беглецов. Вот только моя жена не успела! Немцы схватили ее и выместили на ней злобу – отправили в Освенцим! К счастью, она осталась жива – после войны мы снова соединились. Но… Но лагерные врачи ставили на ней эксперименты – она уже никогда не могла иметь детей».

«О, вот ты и попался на вранье! – заорал притихший было отец Моше. – Не могла иметь детей? А твой сын, которому мы сегодня спасли жизнь?!»

«Это не мой сын, – ответил Бартов. – Это Лулек».

Кажется, тишина, наступившая после того, как раввин закончил свой рассказ, никогда не прекратится, будет греметь вечно. Я, наконец, заставляю себя посмотреть на часы. Ну конечно же, мой автобус давно ушел, а следующий неизвестно, когда будет, и будет ли. Да и черт с ним!