Дитрих Киттнер - Когда-то был человеком

«Нет, я имею в виду 1933 год, – заявил я. – В тридцатые годы многие из знаменитых людей неоднократно предостерегали: «Если вы выберете Гитлера, будет новая война, из нее Германия без потерь не выйдет». Вот тогда и была подлинная возможность с помощью правильно отданных голосов решить судьбу Силезии, но ею не воспользовались».

Зал взревел в диком возмущении: нас раскусили. Слышался рев: «Убирайтесь в зону!» (реваншистское обозначение ГДР), озлобленные выкрики: «Вышвырните их вон!» И еще: «Они продались Ульбрихту». Беседа с молодежью выглядела таким образом: пожилые господа повскакали с мест, и началась свара. Некоторые из присутствующих с перекошенными от злобы лицами уже спешили к нам.

Мне стало не по себе: ведь со мной была жена. Признаюсь, только сейчас мне стало ясно, в какое рискованное дело мы ввязались. Мы, правда, были моложе и сильнее, но их было намного больше, у каждого за плечами – военный опыт, и никто из них не страдал избытком терпимости.

Я обратился к Хупке, пытаясь перекричать шум: «Вы же призывали меня к дискуссии. Удержите своих людей! Или это, по-вашему, диалог?» Шеф «изгнанных» в упор смотрел на меня. Затем он величественным жестом утихомирил толпу. Мои соотечественники со сжатыми в кулаки старческими руками отступили, однако не сели на свои места. Тихо.

Я воспользовался паузой: «А поляки будут иметь право принимать участие в голосовании?» Это был опасный момент. Но – о чудо! – в зале стояла гробовая тишина. «Я обещал этому господину, – загремел в тишине голос Хупки (слово «господину» было презрительно подчеркнуто), – я обещал этому господину ответить, и я это сейчас сделаю. Конечно, поляки тоже имеют право голосовать, но только в случае, если с них будет сброшено ярмо коммунизма. Ведь люди там лишены возможности свободно принимать решения».

Взрыв аплодисментов. «Повторяю, мы будем вести переговоры только со свободно избранным правительством Польши. Только тогда, когда Польша будет свободна от коммунизма. И мы будем всемерно способствовать этому». Бурное ликование. Это был 1970 год.

О поляке на папском престоле в Риме никто еще не отваживался даже мечтать.

Хупка и его окружение с торжеством смотрели на меня: что, съел, предатель? Тут и в самом деле ничего невозможно было поделать. О взаимной любви не могло быть и речи. Логика не котировалась вообще. Нам в самом деле было лучше оставаться дома.

А господин на трибуне продолжал гнуть свою линию. Одна полная ненависти тирада сменяла другую. Между ними – слезливые, умеренно пространные упоминания о родине. Когда он в конце концов выкрикнул, что «граница по Одеру-Нейсе никогда не будет признана», с нас было достаточно. Мы молча переглянулись и решили уйти. Не дожидаться же в самом деле, пока нас изобьют все те, кто сейчас с таким недоверием и так враждебно смотрел на нас, выставленных на всеобщее обозрение. Любовь к «молодому поколению» обернулась нескрываемой ненавистью. Тут даже самые неоспоримые аргументы ничего бы не могли изменить. Когда мы встали, я не отказал себе в удовольствии отреагировать на заявление касательно границы по Одеру-Нейсе, сказав вполголоса: «С меня хватит». Лучше бы я этого не делал. Ведь нам предстояло пройти от первого до последнего ряда сквозь строй клокочущих от ненависти стариков.

Первые две трети пути мы одолели благополучно. Но когда мы почти дошли до конца зала, кто-то из сидящих справа подставил мне ножку, слева протянулась старческая рука и схватила меня за рукав. Еще два-три старца набросились на меня. Мне удалось вырваться. \Но в дверях меня снова схватили. Восемь или десять сизоголовых скрутили меня, прижали к стене и начали избивать. Это был какой-то кошмар. Костлявые тощие руки стариков били беспорядочно, хотя каждый старался не промахнуться. К тому же сидевшие в зале подзадоривали их, из рядов доносились шипение и возгласы: «Правильно!», «Так ему!», «Врежь как следует!», «Прикончить эту свинью!». Самым опасным из моих противников был тот самый хорошо тренированный господин, один из тех сорокалетних, о которых я упоминал. Он крепко обхватил меня и подставил другим так, чтобы им удобнее было меня бить.

Мне еще раз удалось вырваться. Я выбежал в фойе. Жена и мой друг уже бежали вниз по лестнице. Я хотел последовать за ними, но у касс стояли еще пятеро. Двое уже снимали куртки. Из зала тоже напирали. Я был в ловушке. Сегодня я смеюсь, вспоминая, как воспользовался приемом Эррола Флинна, который тот демонстрировал в своих фильмах «плаща и шпаги»: поднял кассовый столик и швырнул его в сторону преследователей. Правда, в тот момент, когда я это сделал, мне было не до смеха, это была единственная возможность чуть-чуть опередить преследователей. И это мне удалось, но только до лестницы.

Свора нагнала меня и пыталась столкнуть вниз. Особенно старался самый молодой и сильный.

Я ухватился за перила. Кто-то сказал негромко: «Сбросьте его вниз». И он не шутил. Меня схватили за ноги, попытались поднять. Мне было ясно одно: нужно уцепиться, удержаться… Иначе они меня сбросят в пролет. Несмотря на жаркую схватку, я почувствовал, как у меня мороз пошел по коже. Жена кричала непрерывно: «Да отпустите же его!»

Теперь, когда я об этом пишу, она мне говорит, что в самом деле боялась за мою жизнь. Истеричные старцы были готовы на все. Эту сцену вполне можно было использовать в фильме ужасов.

Неожиданно, как по команде, меня выпустили, и преследователи побежали в зал. Прислонившись к перилам, еле дыша, я смотрел, как по лестнице большими шагами поднимаются трое полицейских. Их вызвал по телефону мой друг. Участок был расположен на другой стороне улицы, и поэтому полиция имела возможность проявить оперативность.

Теперь я должен честно признаться, что впервые в жизни с радостью ожидал приближения стражей закона. Полиция не всегда вела себя по отношению ко мне по-дружески, но в данном случае она, безусловно, оказала мне помощь в самой критической ситуации. Возможно, правда, подоплека событий была ей ввиду спешки еще недостаточно ясна.

Однако это пришедшее в последнюю минуту спасение не было кульминацией случившегося. То, что последовало за тем, затмило все предшествующее. Когда полицейские услышали, что, собственно, случилось, они захотели установить личности главных участников побоища.

«Пойдемте с нами в зал, они же ведь еще там, – предложил старший. – Вы сможете опознать их до того, как они улизнут».

Мы вошли. В ту же секунду участники встречи поднялись со своих мест и, дабы достойно завершить мероприятие, которое от начала до конца было сплошным анахронизмом, запели гимн. Разумеется, как это и можно было ожидать от «вечно вчерашних», старый его вариант, где первая строфа, от которой за версту несло шовинизмом, официально не разрешена к исполнению.