Анатолий Санжаровский - Сатира, юмор (сборник)

– Любят ли молодые марсиане твист?

Стрелка вмиг показала на „нет“.

– Тьфу, – разочаровался я. – Наверное, здесь существует трудовая община?

– Вздор, – проворчал Югомат. Свет на его плече сменился на синий. – Почему трудовая община? Желаешь планер – спроси в карманный микрофон – и планер перед тобой. У нас каждый юноша имеет дома автоматическую киносъемочную или счетную машину. И никто ничего не делает вручную, все заменили машины. Какая же тут трудовая община?

– Может, они коллективно читают книги? – съязвил я.

– Да, читают, – ответил Югомат.

Мы диву дались».

На этом месте было прервано сообщение путешественника.

Ничто так не смущает меня, как мысль, что все должны умереть. Следовательно, я не составлю исключения. Я не фантазер, но снова и снова застигаю себя в надежде, что в один прекрасный день смерть будет дерзко отброшена. Наука много чудес совершала. Почему это ей не должно удаться?

Я был воодушевлен данной сентенцией, когда в мои руки попала научная статья. Она излагала сущие пустяки – как осуществить прыжок нашего бытия в вечную жизнь. Теоретически, восклицала она, это уже сегодня абсолютно просто. Практически… Практически нужны кое-какие предпосылки, которые – опять же теоретически! – просты и могут даже быть созданы.

Добавлю, я сознательно не взвесил все детали способа.

Язык исследований мудр и не всем смертным доступен. Все же я верю, что постигну этот принцип. Кое-что я уже усвоил. Допустим, в один прекрасный день у вас не хватило духу открыть глаза. Не отчаивайтесь, пожалуйста! При помощи искусственных жизнеспособных веществ и заранее начертанной структуры усопшей персоны любой индивидуум может быть воссоздан заново столько раз, сколько ему заблагорассудится. Волосы выглядят, как и прежде. При нем все его старые добродетели и странности. Даже целы будут воспоминания о жизни до сих пор. И все это возвращается в мгновение ока! Едва старого Адама опускают в гроб, как субъект превращается в дитя, а гроб – в колыбель. Какая перспектива!

Разумеется, здравый рассудок советует мне держать в узде мое ликование. Несомненно, заманчиво прожить еще пятьсот или тысячу лет, прежде чем вступит в силу абонемент на вечную жизнь. Тогда даже самый заурядный смертный протиснется в стан бессмертных. Сначала прибудут, конечно, строем и станут в очередь тузы, затем – публика помельче, но пронырливая, со связями: служащие органов власти, ремесленники, маляры, конники…

Что, если я сам сделаю схему моей особы и отдам чертежи на хранение, чтобы позже начать ходатайствовать за надежное место? Хотя я тысячу волнующих лет не переживу, но тем не менее очень лестно внезапно всплывать и этаким модернизированным красавцем являться на свет, где в долгие века нести звезду самого совершенства.

Растопыренными пальцами я лихорадочно хватаю карандаш. Прежде всего записываю несомненно достоверные данные: рост, вес, цвет глаз и волос, школьное образование, профессия, группа налога. Также записываю, что я страстный коллекционер этикеток с пивных бутылок, дрожу при виде зубного врача и один раз в неделю хожу в кино.

Конечно, простое исправление этого обычая повлекло за собой бедствия. К моему растущему страху прибавилось то, что теперь я стал решительно все оценивать иначе, откуда-то пришла абсолютная точность (хотел же я самим собой снова родиться!).

Я стиснул зубы и вооружился мужеством водолаза, который мимо рифов намерен проникнуть в бездонную пропасть. Напрасно я пробовал держать взаперти свои достоинства. Они, оказывается, неустойчивы, как карнавальные маски. Не помог мне и опыт самокритики. За тысячу лет я все равно узнаю, здоров я или болен. Еще не поздно, и я верну жизнь многим своим коллегам. Парень я славный.

После публичных исповедей я не мог отречься от затеянного. Начались сплошные казусы. Я пытался увязывать действительное с желаемым. В качестве примера лени я постоянно выдавал устойчивые размышления. Скупость я рассматривал как бережливость. Равнодушие к людям я называл неземным почтением. Короче, в чем я дополнительно себя проверил, так это в том, что везде и всюду наталкивался на острые углы и глухие стены в своем характере.

Когда более чем на тринадцати страницах сочинил ошеломляющие выводы, я внезапно застиг себя на мысли, где и как надежнее сохранить себя для следующего тысячелетия. Просто закопаю схему в саду, и буду вне опасности. Так что еще при моей жизни глупый случай предадут гласности. В какой ужас придут все мои друзья и знакомые. И как будут торжествовать люди, которые и без того не переваривают меня. Мои жалкие останки соберут в гроб.

Мой бумажный двойник, пребывающий в безопасном укрытии, пожалуй, и за тысячу лет не отыщут. Но кто гарантирует, что счастливейший случай не допустит этого, найдет документы и доведет мою реконструкцию до конца?

За тысячу лет мир, может, поднимется на какую ступеньку в области совершенства. Тогда гадай: то ли ждать милости от закона, то ли подлинной реконструкции – неизвестно, как примут меня дети того времени. Меня бросает в озноб, когда я об этом думаю. Во всяком случае, мне улыбался шанс попасть в музей или сыграть карликовую роль в историческом диафильме. Сомнительная перспектива!

Я выбросил схему.

Я думаю теперь не только на тысячу лет вперед: значительно больше достоинств у тех, кто для грядущего сегодня прилагает добрые усилия.

Ванке, шеф отдела, утром объявил, что ждет телефонного разговора, который решит его судьбу. Говорил он волнуясь. Этого за ним прежде не водилось.

Ванке молча сел за письменный стол и загипнотизировал телефон. Никакой реакции! Зато в Ванке что-то зарычало. Он срочно должен был выйти.

Ванке снял трубку и отчаянно забарабанил по белым кнопкам. Центральная, как обычно, заставляла ждать. Нервозность Ванке подпрыгнула на несколько градусов. Он даже забыл доводы жалобы, которой собирался атаковать телефонистку. Когда же, наконец, центральная ответила. Ванке только сказал:

– Извините, я всего на десять минут должен покинуть комнату. У меня заказан срочный служебный разговор. Если дадут в мое отсутствие, придержите абонента на линии. Я сейчас.

Телефонистка пообещала.

Ванке, насколько позволяли правила приличия, в темпе отправился за дверь. Вдруг остановился, резко повернулся и снова подбежал к телефону. Он вспомнил, что на центральной двадцать телефонисток. Одна знает. А другие?