Валерий Михайлов - Записки на портянках

И с этими словами Вовочкин уронил голову на стол. Наденька взяла меня за руку и повела к выходу. В глазах все вертелось, а коленки так и норовили согнуться назад.

– Девица-девица, дай воды напиться! – преградил нам дорогу кавказец.

– Фу, Езя, нельзя, место… – услышал я строгий Надечкин голос сквозь забытье. Наконец, еще теплившаяся во мне искра сознания на мгновение вспыхнула, чтобы уже окончательно погаснуть.

– …Ой! Смотри, шевелится, шевелится, шевелится! – услышал я сквозь звон в ушах и дикую головную боль. Глаза открылись с почти слышимым скрипом. Во рту, напоминающем полуденную пустыню, трупом гиппопотама вонял язык. – Ой, глаза открыл! – продолжал слишком для меня визгливый женский голос, который отдавался острой болью во всем теле.

– Иди подлечись, – услышал я голос Партдонта.

– О, нет! Я лучше посплю.

– Это приказ, боец Пшишков!

Ах да! Шла гражданская война, и надо кого-то куда-то…

– Иди к столу.

Я осторожно приподнялся. Суставы скрипели, как ржавые петли. Голова кружилась, болела и хотела покоя, желательно вечного. Наконец до меня дошло, что я лежу на кровати, вокруг полумрак и незнакомая обстановка. Пахло духами и дамскими папиросами. Рядом с кроватью за столом сидел Партдонт, полуголый, но с револьвером, а справа и слева от него были девицы в одних трусиках. Девицы были знакомыми, и в мое сознание пыталось пробиться далекое воспоминание.

– Бляди! – вырвалось у меня.

– А ты говорила, не узнает, – гордясь мной, сказал Партдонт.

– Как дела, Ебунчик? – спорсила Блядь.

Я ничего не понимал. Мы должны были быть в засаде, мерзнуть, пить кипяток… Черт! Последнее, что я помнил, был кавказец с трубкой, и Надечкино, фу, Езя, нельзя, место. Хочешь опять на цепь и в намордник? И его скрежетание зубов, в котором слышалось, кавказское зарежу. В голове была каша, и я не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Где я?

– На боевом задании, мой мальчик, – ласково ответил Партдонт. – Иди кипяточка откушай.

Значит, кипяток я все-таки принес.

– Мне бы рассольчику…

– Ишь, чего захотел!

– Держи, – партдонт протянул мне рюмку.

– Что это?

– Отгадай с трех раз! – предложила Блядь.

– Чистый кипяток, как слеза, – подсказал Партдонт.

Я ничегошеньки не понимал, и это видимо отразилось на моей физиономии, отчего Бляди изошлись смехом.

– Да спирт это, настоящий, – сообщила, наконец, мне одна из них.

– Горячий? – спросил я.

Бляди скрутились, как будто получили по пуле в живот, и тихо повизгивали.

– Ты их так поубиваешь, Ебан. Я ж тебя за ним и посылал.

– Но кипяток…

– Конечно кипяток. 96 градусов, почти сто.

До меня начало доходить.

– Кстати, сахарок будешь вприкуску нюхать, или тебе в кипяточек высыпать.

– Это погодя, – осторожно ответил я.

Спирт вернул меня к жизни. Самочувствие, а вслед за ним и настроение устремились вверх.

– Объясняю боевое задание. По сведениям агентуры, в Губернск направляется подрывная группа с контрабандным грузом антисоциальной направленности. Нам приказано обезвредить лазутчиков, с целью чего мы и находимся в засаде в борделе города Губернска, – перешел к делу Партдонт.

– А почему в борделе? – спросил я.

– А куда еще в Губернске можно пойти? – ответил он вопросом на вопрос.

– Логично.

– Теперь слушай мою команду: Рассредоточиться среди посетителей и ждать приказа. Рассредоточиться мы уже рассредоточились, теперь, не привлекая к себе внимания, будем ждать. Раздевайся.

– Совсем?

– Конечно. Ты же в борделе в номерах. Кто же в номерах сидит одетым.

– Но…

– Ты мне хочешь все дело тут провалить? Выполняй приказ!

– Нюхни сахарку для храбрости, – сказала ближайшая ко мне Блядь и протянула трубочку и зеркальце, на котором была дорожка из белого порошка.

Я с силой засосал в себя сахарок, и мощная свежая струя ударила мне прямешенько в мозг.

– Чем это ты так Вовочкину приглянулся? – спросил меня подозрительно Партдонт.

– Не помню, – ответил я, проваливаясь в кайф.

– Хочешь свежую устрицу? – вырвала меня из объятий нирваны Блядь.

– Да, – ответил я, находясь в состоянии всесогласия.

– Сахарком присыпать?

– Да.

Она уселась на мой стол, раздвинула ноги и, сдобрив свое богатство кокаином, пропела ангельским голосом:

– Обед готов.

– Там какие-то люди гуталин предлагают. У них дедушка на гуталиновом заводе… – услышал я сквозь искрящиеся алмазы.

– Будем брать. Вперед!

Застучали сапоги, завизжали бабы, кто-то куда-то палил. Истерический крик, пристрелю, гадов, и твердый голос Партдонта:

– Я тебе пристрелю! Я тебе таких пристрелю! На хлеб менять будем! Не выбрасывать…

– Товарищ Командир… вызывали… боец Контра…

– А, Семен, заходи.

Да, уважаемые товарищи, товарищ командир – это я, Ебан Пшишков собственной персоной. Не ожидали? Хотя ничего неожиданного в этом нет. Шла гражданская война, а на войне пуля или повышение обязательно тебя найдет. Пули, слава богу, свистели мимо, так что стал я командиром революционного отряда, и стояли мы в Губернске. Душа же моя была в родном Колосистом, с моей матушкой, которую я не видел со времен революции и скучал… не то слово скучал. Сам я поехать к ней не мог, и решил я послать к ней бойца верного и проверенного, чтобы письмецо передал, да гостинцев.

Боец Контра мне нравился давно. Попал он к нам по комсомольской путевке. Скромный, застенчивый, но смелый в бою. С товарищами быстро нашел общий язык. Симпатичный приятный парень.

– Вот что, Семен, не в службу, а в дружбу. Хочу я тебя попросить навестить мою дорогую матушку и передать ей кое-каких гостинцев, да письмецо. Сам то я вырваться не могу, дела, а ты другое дело. Слетаешь?

– Слетаю.

– Тогда вот тебе рюкзачок, там письмо и гостинцы для матушки. Передашь, ну и так, на словах все расскажешь.

И вот скачет боец особого революционного отряда Семен Контра на своем любимом и единственном коне в город Колосистый, где живет мать его командира Ебана Пшишкова. Едет Семен и думает, что вот отвезет он заветную посылочку, а там, глядишь, и отпуск дадут, или служить поставят поближе к каше. Но каша – это конечно каша, тут и слов нет, если она с мясцом да маслицем, Семен сглотнул слюну, но лучше бы конечно отпуск. Больно он соскучился по отцу с матерью, да по супруге своей комсомольской, с которой обвенчали их на революционно-комсоморльской свадьбе, и сразу после вручения свидетельства, на фронт, его на один, а ее, уж как водится, на другой, так что семейной жизни он не знал совсем.

Задумался так Семен, и не заметил, как въехал в лесок. А лесок – не поле, тут надо ухо держать востро. Лесок не для мечтаний создан, да с кем не бывает.

– А ну стой! – услышал он.