Валерий Михайлов - Записки на портянках

– Нет, но это принцип… – не унималась Танюха.

– Давай я за него, – предложил Костя.

– С тобой я и так каждый день почти, а вот с законным мужем ни разу.

– Непорядок, – поддержал ее Палыч.

Очнулся Семен в постели уже за полдень, если верить, конечно, пробивающемуся сквозь занавески солнцу. Голова болела неимоверно, при этом она гудела, визжала, сопела и пыхтела на все лады. Вот только соображать она не хотела. Семен с трудом вспоминал вчерашний день. Последнее, что он помнил, – был стакан самогона и почему-то расстегнутые штаны. Все пили за него и с чем-то поздравляли, а Танюха, почему-то совершенно голая орала похабную песню. Потом острая боль в заднице, которая несла в себе нечто очень приятное и что-то заполняющее рот…

Потом плясали звезды, а кто-то далеко кричал:

– Кому к Ебаной матери?

И пустота…

И вот он лежит в постели, у кого-то дома, совершенно ничего не помня и не понимая. А ведь он сейчас должен быть… Острое чувство вины заставило его подняться на ноги. Одежда аккуратно висела на стуле. Кое-как одевшись, он отправился на поиски людей.

В маленькой кухоньке, пахнущей едой и домом, суетилась женщина средних лет. Кого-то она напоминала, но Семена сейчас волновал этот запах дома. Как он соскучился по домашней жизни. По матери с отцом, по сестрам, которых у него было семь, по работе рано утром, когда пахнет травой, а земля пышет силой. Только теперь, оказавшись рядом с этой совершенно чужой и почему-то ставшей ему родной женщиной, он понял, как он истосковался по дому.

– А, проснулся… иди завтракать, – сказала она ласковым голосом, – спасибо за гостинцы. Налить подлечиться?

Слава богу, подумал Семен, и еще он подумал: Вот ты какая, Ебана мать.

– Вот что, Ебан, – сказал мне товарищ Сам, – собирайся. Поедешь домой.

– Отпуск? – обрадовано спросил я. Давненько я мечтаю об отпуске. Еще с того времени, как…

– Нет, Ебан. Гражданская война заканчивается. На фронте мы и без тебя справимся, а вот в тылу… Плохое дело в тылу, скверное. Совсем бандиты замучили. Последнюю кровь из людей пьют. Так что посылаю тебя на более серьезную войну, чем эта. Но ты парень крепкий, а главное сознательный. Выдюжишь. Поступаешь в расположение Губернского ЧК.

Я хотел, было возразить, что мое место здесь, на фронте, но после слов товарища Сама, любые отговорки выглядели малодушием. Мне оставалось только согласно кивать и сглатывать слюну.

– В общем, Ебан, партия направляет тебя в ЧК, а партии видней. Не подведи.

– Постараюсь, товарищ Сам, как можно бодрее сказал я и вышел из кабинета.

Я узнавал и не узнавал Губернск. Город сильно изменился за время моих скитаний. Вымершие в период войны, улицы вновь были полны народа. Появились новые вывески. Кипела комсомольская кровь в жилах комсомольских строек, которых в Губернске было целых пять. Строили даже аэродром.

Отделение ВЧК находилось в помещении закрытого и ставшего мне вторым домом губернского борделя. Здание так и не отремонтировали, а некоторые окна скалились фанерными фиксами. Новую вывеску прибили аккурат прямо под старой, и моему взору открылось:

ГУБЕРНСКИЙ БОРДЕЛЬ

ОБЛАСТНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

ИМЕНИ ФРУНЗЕ

Какой-то умник умудрился оторвать «ВЧК» между «Областное отделение» и «Имени Фрунзе». Внутри тоже почти ничего не изменилось, разве что исчезли некоторые предметы роскоши, да со стен смотрели окруженные пикантными картинками вожди. За любимым столом мадам сидела до боли знакомая женщина, затянутая в кожу и с папиросой в зубах. Она положила ноги на стол, и рассматривала сквозь дым носы своих сапог с выражением мучительной скуки на красивом лице.

– Молодой человек… – строго начала она, однако ног со стола не убрала, – Ебан! Ты что ли! Узнаешь?

Она уже висела у меня на шее.

– Товарищ Блядь?

– Уже нет. Теперь я секретарь комсомольской организации Губернска и ответственный секретарь ВЧК.

– Круто.

– А ты как думал?

– Как вы тут?

– Да ничего, живем. Бордель, вот видишь, закрыли, пришлось заняться общественной работой.

– Получается?

– Да в принципе то же самое

– А как девчата?

– Кто как. В основном в пионервожатые подались, а Наташка учительница начальных классов. Помнишь ее?

– Спрашиваешь.

– Так какими судьбами?

– Направлен к вам в ЧК на работу.

– Так ты теперь дома!

– Почти.

– Да брось, домой будешь каждую неделю ездить. Да, чуть не забыла! Ты уже определился?

– С чем?

– Остановился где?

– Да пока нигде.

– Вот и хорошо, будешь жить у меня.

– А удобно?

– Еще как удобно! Возражений не принимаю.

– Да я и не возражаю.

– Вот гад! Не возражает.

– Я рад безумно.

– Поцелуй меня.

– А где тут главный? – спросил я после долгого страстного поцелуя.

– В комнате Мими. Помнишь?

– Еще бы я не помнил!

На двери главного мирно сосуществовали одна под другой таблички, гласившие:

МИМИ

НАЧ. ГУБЕРНСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ВЧК

Мазеров Яков Феликсович

Из-за двери доносился громогласный баритон:

– Барышня, барышня, барышня… Что? Левинсона. Ле-вин-со-на… как уже на проводе? Что? Твою мать! Как повесился? Когда? Почему без разрешения? Что?

Я подождал, пока буря сменилась затишьем, и постучался в дверь.

– Войдите.

– Товарищ Мазеров… – он был все такой же. Та же косая сажень, те же усы и казачий чуб, и даже озорной взгляд его глаз был прежним. Казалось, что этот энергичный, жизнерадостный человек был сильнее времени.

– А, Ебан, – узнал он меня, – заходи, гостем будешь.

– Гостем вряд ли.

– Это еще почему?

– А потому, что направлен я к вам в отдел ЧК на службу.

– Это здорово. У нас каждый боец на счету. Нашел, где остановиться?

– Дежурный по ВЧК уже все сделала.

– А, Леночка, – Мазеров улыбнулся, – она тебя любит. Вот что, ты сегодня давай размещайся, а завтра утром приступишь к службе. Вечером, может, загляну.

– Буду рад.

Жила Леночка в большой просторной комнате с высокими лепными потолками и дорогим паркетом на полу, который, правда, давно уже мечтал о циклевке и лаке. Во главе комнаты стояла огромная кровать, происхождение которой не вызывало сомнений. И уже вокруг этой кровати существовали стол, стулья, буфет, шифоньер и прочая мелочь.

– Нравится? – гордо спросила Леночка.

– Надо будет у Мазерова попросить раскладушку.

– Зачем?

– Еще одна кровать здесь не поместится.

– А зачем тебе кровать? Ты что, брезгуешь?

– Нет, но…

– Будешь спать со мной или у ног на коврике.

Я нежно поцеловал ее в губы.

– Мир?

– Ладно. Ты что сегодня делаешь?

– До пятницы я совершенно свободен.

– Отлично. Вечером будет слет пионервожатых. Знаешь, как они обрадуются!