Святослав Иванов - Самовар над бездной

Коля с детства примерял на себя аристократический статус, Миша выигрывал турниры по кубику Рубика, Ваня же оказался первоклассным выдумщиком. На межсемейных концертах все аплодировали выученным и сочиненным им стихам, он легко выучился играть на пианино и – на спор с кем-то из учителей своей экспериментальной школы – самостоятельно освоил основы греческого языка (это-то в возрасте, когда большинство сверстников едва научились читать).

Мечты и неподъёмные проекты стали для Ивана привычнейшим из занятий. Он мечтал построить первый и наиглавнейший в мире космопорт в московских пригородах; весь стол был завален ватманскими листами с планами переустройства центра города в пешеходную зону; в школьных рабочих тетрадях поселились рисунки уникальных ходячих домов на паучьих ногах и инновационных летательных скафандров.

Ещё более привычным, чем мечтание, стало разрушение грёз, а следовательно – и заведомое осознание их невыполнимости. Иван легко усвоил, что миру неохота выслушивать его планы. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте отливает высокомерием. Иван развернул перед ней ватман и стал расписывать свой уникальный проект (в чертеже высотки было прорисовано каждое окошко), но в ответ лишь слышал раз в минуту повторявшийся призыв: «Короче!». 31 декабря 1999 года перед глазами Ивана была не ликующая толпа, приветствующая начало благостного тысячелетия, а отец, поджавший губы: «Вроде и хорошо, что не коммунисты, но всё-таки гэбэшник…».

Привычнейшим из занятий Ивана стал анализ любого события, услышанного слова, наблюдаемого объекта на предмет полезности для окружающего мира. На вопрос «Кем ты хочешь стать?» Иван неколебимо отвечал: «Какая разница, если удастся сдвинуть с места этого зверя?». Под зверем девятилетний мальчик подразумевал малоподвижного Левиафана лежащего по большей части во зле мира. Он видел себя маленьким человеком в скафандре, который устанавливает под исполинским телом особый домкрат собственного изобретения: вы только дайте мне рычаг, и я сделаю мир прекраснее, чем вы можете себе вообразить. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте предательски отливает высокомерием. Но не тут-то было: Иван развернул перед несчастной весь свой артистизм и утончённость: она была столь обольщена, что во вздохах выбежала из комнаты. Не то чтобы Ивана это уже до такой степени интересовало, но он вдруг чётко осознал: он уже знает, как вести себя с людьми, чтобы добиться от них того, что ему нужно.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистов облачили в бордовую форму, напоминавшую пиджаки анекдотических «новых русских» (вроде бы отец и его коллеги таких не носили), что втолкнуло Ивана в какое-то другое самоощущение. Пара друзей из младшей школы в следующий класс не перешли, так что пришлось как-то социализироваться. Чтобы не прослыть занудой, о своей мечтательности пришлось помалкивать – из-за отсутствия понятных отличительных черт Ивану предстояло на несколько лет осознанно стать обычным мальчиком, каковая перспектива пред ним предстала во всей ясности. Это навевало тоску.

Ранний пубертат прошёл под этим угрюмым знаком – душные коридоры компьютерных игр, первое пиво на весенних оттаивающих задворках школы, робкое поглядывание на неминуемо обретающих привлекательные формы одноклассниц. В десятом классе у всех появились планы на профессию – и Иван неплохо использовал шансы отвоевать себе немного индивидуальности, заявившись на модный факультет журналистики. Всем окружающим он заявлял, что в будущем будет заниматься «политическим пиаром», делился суждениями о перспективах тех или иных деятелей, а однажды не ошибся, заявив, что на концерте Deep Purple присутствует будущий президент страны, – два основных претендента на пост пошли на него вместе.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистам разрешили не ходить в школу в форме, но строго велели сохранять деловой стиль в одежде. В рамках этого указания (в подробностях расписанного на бумаге) каждый ухищрялся как мог: в какой-то момент Иван переплюнул всех, установив у себя на голове увесистый ирокез, за что был немедленно вызван к директору. «С тебя как с гуся вода, это я понимаю. Ты – на особом положении. Тебе никогда и ничего ни за что не будет, и ты к этому привык, – говорил директор. – Но пойми же, ты лось в лягушатнике. Раз ты лидер – будь хорошим примером. Раз ты бунтарь – то не будешь лидером…» – Иван слушал вполуха. Он был в восторге: я особенный, я в центре внимания, мне никогда не сгинуть в безвестности.

Чуть позже Иван обнаружил у себя нечто вроде суперспособности – умение в конечном счёте разгадать любую головоломку, которую он находил интересной. Он заведомо не брался за задачи, требующие знаний в математике, но любой ребус, шараду и загадку он раскалывал на раз-два. Секретом, как он рассуждал, была простая вещь: продолжать думать после того, как уже, казалось бы, потерял все возможности допытаться до правды. «Думай до конца», – если угодно, это было его девизом. В последний момент он шёл делать спортивную ставку, в последний момент перед подбрасыванием монетки говорил, орёл или решка.

Иван жутко опасался повторить судьбу своего репетитора по литературе – Нины Михайловны Ставриди, которая преподавала у его параллельного класса, и к которой он перед абитуриентской кампанией попал совершенно случайно: мама столкнулась с учительницей в магазине – оказалось, что она живёт в одном доме с ними, берёт за занятия скромную плату и имеет неплохой опыт подготовки людей к вступительным. По вечерам, почти без расписания, Иван поднимался к ней на верхний этаж, они сидели над книгами и тетрадями в пыли и затхлости. Нину Михайловну в школе не любили – за глаза называли Библиотекаршей из-за её постороннего, не педагогического образования. Она действительно была библиотечным человеком – для книг в квартире не хватало места, часть из них хранилась на балконе и на подоконниках, так что они мешали свету поступать в комнаты. Нина Михайловна не была пожилой – всего-то немного за 50, – но в ней чувствовалась дряхлость, усталость, старческое смирение. Сама она, впрочем, утверждала, что такой была с юности – может быть, поэтому, думал Иван, она никогда не была замужем («девственница» – в школе шептали даже такое), темперамент в союзе с неблагоприятной средой все эти годы продержали её взаперти – не столько физически, сколько социально: у неё почти не было друзей, на работе она была замкнута, родственники имелись только дальние. Но оказавшись на всю жизнь на маленьком пятачке, Нина Михайловна, как могла, проявляла изобретательность: писала молочного цвета пейзажи, изъездила русскую и советскую глубинку, взялась за перевод какой-то тяжеленной англоязычной книги, публикация которой на русском языке была бы огромным событием. Иван стремительно забыл название книги, а потом смущался уточнить – да и вообще после вступительных экзаменов они с Ниной Михайловной практически не общались, хотя и жили в одном доме.