Павел Лукаш - Разговор о Ренессансе

Приснилось, что за мной бегут слоны.
А впереди ни дома, ни жены,
и ничего… и никуда не скрыться.
Глубокий страх меня не покидал…
И Африки я раньше не видал —
какая-то чужая заграница.

Культуры нет, архитектуры нет,
и каждый – обязательно брюнет…
Себя во сне мне было очень жалко.
Очнулся – перепуганный дебил…
А лунный свет подушку теребил,
и в самом деле, было очень жарко.

Мне снились лето, музыка, закат,
и самый знаменитый музыкант —
из тех, кого мы помним и поныне.
У каждого свой Моцарт, потому
я тоже обратился к своему
словами: «Дорогой мой Паганини!

Пожалуйста, сыграй на скрипке мне,
и, если можно – на одной струне,
и что-нибудь такое, если можно,
поскольку я от музыки далёк…».
А он купюру спрятал в кошелёк
и мне ответил: «Это нам не сложно».
Я пробудился, получив ответ.
А за стеною трепетал рассвет,
ушла жара, и воздух стал чудесен.
Автобусы пока ещё в депо,
и все виденья по Эдгару По
развеялись под звуки птичьих песен.

Но было не уснуть, и наяву
я вспомнил, что неправильно живу —
не то что бы в невежестве и страхе —
могу жалеть, могу не обижать,
а чтобы впрямь кого-то уважать,
так это не заставят и на плахе.

Всё правильно: с какой-то стороны
авторитеты – те от сатаны,
с другой – не сотвори себе кумира.
И всё же (как полцарства за коня),
будь целый мир в запасе у меня,
я отдал бы кому-нибудь полмира.

А может быть, всё это суета:
не голод и прикрыта нагота,
сказать точнее: сыты и одеты…
Я высших идеалов не сберёг,
и сам прагматик вдоль и поперёк.
Кумиров нет – одни авторитеты.

Была не лучшая среда,
и, если верить в гороскопы,
могла произойти беда
на юге Западной Европы.

А так – случилась чепуха:
шумел какой-то безобразник,
менты приехали на праздник,
но не забрали жениха.

Как подобает жениху,
он отдыхал на мягком стуле —
в приличном бежевом костюме,
кристально трезв – как на духу.

Кристально – так как пил «Кристалл»
(была в ходу такая водка).
Гудела электропроводка,
и гость порядком подустал

и не язвил, не злопыхал,
как это принято в сатире.
Жених на стуле просыхал.
Невеста плакала в сортире.

Мамаша утешала дочь
и, объяснить желая много,
не прерывала монолога,
хотя и надвигалась ночь.
Она домашние дела
вела сама, читала Канта,
и жмеринского музыканта
могла принять, но прогнала.

Ах, как её бросало в дрожь,
когда он тёрся жеребёнком
и говорил: «Возьму с ребёнком»,
и даже с виду был хорош.

Зато не ведал что почём,
был удивительно беспечен,
а потому не обеспечен
и в этом смысле обречён.

Не помнится в каком году,
он вышел будто бы за квасом
и улетел туристским классом,
и сгинул где-то в Катманду.

Двенадцать ночи. Прыг да скок —
уже пошли другие сутки,
опровергая предрассудки
и этот гнусный гороскоп.

Удачный день для всей Земли:
последний раз налили парню,
невесту проводили в спальню,
его туда же завели.

Мамаше выпало ещё
с гостями выпить по рюмашке,
и постучать по деревяшке,
и поплевать через плечо.

Белела в овраге овечка —
была одинока она.
А солнце палило, как печка,
уж лучше б светила луна.

Скотина отбилась от стада —
практически стала ничья…
В то время маркиза де Сада
читал пастушок у ручья.

Уйдя от служебной рутины
в какой-то душевный провал,
он видел такие картины,
какие маркиз рисовал,

и что-то оточенным ногтем
на книжных полях помечал.
Не пахло ни сеном, ни дёгтем,
никто не кричал, не мычал…

Но слышались звуки канкана,
и пахло «Клико» и «Клима».
В то время при виде капкана
овечка сходила с ума.

В спасение больше не веря
и мучаясь чувством вины,
ждала она дикого зверя,
суда, нищеты и войны.
Хотя пастушок о пропаже
не ведал в альковном бреду
и так утомился, что даже
не дунул в пастушью дуду,

вовсю закудахтали куры,
корова сказала: «Му-му»,
когда сексуальной культуры
пришло пониманье к нему.

Очнулся – какая досада…
Метнулся туда и сюда,
дошел до вишнёвого сада —
нигде не нашёл ни следа.

А впрочем, он встретил пастушку,
причём – не у всех на виду.
Она выбивала подушку
в том самом вишнёвом саду.

Пастушка была не простушка,
и, кстати, пригожа собой
(получше, чем та потаскушка
с обложки журнала «Плейбой»),

достаточно знала о Фрейде,
чтоб девичьи сны толковать,
немного играла на флейте,
могла и коня подковать.

Пастушка любила подружку,
в аспекте, признаться, плохом.
Подружка попала в психушку,
себя возомнив пастухом.

А наша грустила сначала,
но время врачует беду,
она, безусловно, скучала
до встречи в вишнёвом саду.

Гусак зашипел на заборе,
затренькали перепела,
когда пастушковое горе
всем сердцем она приняла.

Бороться с лихою судьбою
согласна была на износ,
и как-то пополнить собою
разлаженный биоценоз.

Но, как настоящая леди,
себя «удержала в узде»:
сперва поиграла на флейте
(и он поиграл на дуде),

затем почитала де Сада
в тени на душистой траве…
и всё же сказала: «Не надо»
(позднее минуты на две).

Теорией слабо владея,
вертелись, как пух на ветру…
но в принципе, садоидея
обоим пришлась по нутру.

Они-то учиться любили
и не почитали за труд,
а из принадлежностей были
аркан да пастушеский кнут.

Когда пастушок и пастушка
вовсю принялись за своё,
вполне пригодилась подушка
(и кое-какое белье).

Сочли искушенные козы,
что грезится им наяву,
поскольку подобные позы
увидишь не в каждом хлеву,

индюшка почти обалдела,
глаза закатил петушок…
А вскоре ещё одно дело
вполне завершил пастушок:

не став исключеньем из правил,
овечку уже не спасал —
в отчётности цифру исправил,
а мясо и шкуру списал.

Он помнил её, но отчасти,
а чаще и не вспоминал,
отдав своё прежнее счастье
не больше чем за номинал;