Павел Лукаш - Разговор о Ренессансе

забыл, как, сгорая от страсти,
любезности ей говорил,
цветы, сигареты и сласти,
духи и расчёски дарил;

как, словно наевшись дурману,
она отвечала – и во
всех смыслах – почти как барану,
что был у неё до него…

В то время овечка гадала —
куда же исчез пастушок,
и без аппетита глодала
довольно сухой корешок,

ещё размышляла о чём-то
бараньей своей головой,
а также какого-то чёрта
припомнила план годовой:

«А может быть, к этому часу
(такое бывает, увы)
пришла разнарядка по мясу,
и ей не сносить головы?»

Решила она затаиться,
пока не случился погром,
привиделась ей заграница —
очнулась уже за бугром.

Её журналисты встречали,
выпрашивали интервью,
ещё предлагали вначале
участвовать в телеревю.

Любовь обещали до гроба,
фиктивный, но выгодный брак…
Глядела несчастная в оба —
ей всюду мерещился враг.

Не веря в бесплатную дружбу,
она отвечала: «Ни-ни»,
зато поступила на службу
в один из престижных НИИ.

Знакомьтесь с овечкою Долли —
бессменная эта овца
земной не покинет юдоли,
наверно, уже до конца.

Раскинется стадо широко,
где каждый, подобно тебе,
идёт от злосчастного рока
навстречу великой судьбе.

Послушаешь новости эти —
вполне утопический бред.
Но вдруг появился в газете
совместный овечкин портрет.

Её благородные лица
у публики вызвали шок.
«Такое во сне не приснится», —
пастушке сказал пастушок.

А вскоре он сделался странным:
питается только травой,
себя называет бараном —
короче, совсем чумовой…

Пастушка при всех не болеет,
но часто в ночи под кустом
стоит на карачках и блеет,
и даже виляет хвостом.

Положим, даже не пьяны,
и чтим святую матерь мы —
но ведь отсутствие вины
не избавляет от тюрьмы.

Зато ништяк – пить натощак.
Но нету – заглянул в общак.
Шучу – почти один. И пусть —
сам прикуплю и сам напьюсь.

Я думал, у меня есть сыр —
но нету. Город зол и сыр.
Не выйду – за окном гроза
(гроза – когда шумит в глаза).

Вот что-то есть – так кто-то съест
(я о продуктах – не минет).
Соседской Муськи тоже нет —
она уехала на съезд.

К ней заходил какой-то друг —
она заколосилась вдруг.
Беременность – по-женски так…
А где ж элементарный такт?

Мы не были обречены —
поскольку не обручены.
И всё же – прежде чем носить,
ведь можно было и спросить…

Кто там беснуется у водоёма —
ближе к воде?
Где предрассветная милая дрёма?
Звуки везде,
словно готовясь к последнему бою,
льют про запас…
Это не удочка – то что с собою, —
а контрабас.

Предупреждали его, убеждали —
мимо ушей…
И досаждали – в дальние дали
гнали взашей,
чтоб успокоился долгой дорогой,
но – за порог,
и понемногу, тропкой пологой,
переволок…

Вынес на пересечённую местность:
жизнь – карнавал.
Тоже мне поза: поставить в известность —
он там бывал.
И к водоёму, подальше от сглаза,
не на вокзал…
Вышли мы из обезьяньего джаза —
Дарвин сказал.

Раньше было так: спокойно спится —
разве иногда приснится баба…
А теперь всё чаще стала сниться
мне война локального масштаба.

То ли слишком жёсткая подушка,
то ли это подступает старость…
А невдалеке воркует пушка…
Пушка-пушка, сколько мне осталось?

На свободе – не в клетке —
несусветная тишь…
Что ж ты замер на ветке,
почему не свистишь?

Сотвори всё сначала —
не молчи, истукан…
Чтобы песня журчала,
как вино о стакан.

Никакой матерщины,
ты споёшь – я взгрустну…
Это просто мужчины
провожают весну.

Что примолк, соловьина?
Прояви интерес…
Сна сбылась половина —
та, где нету чудес.

Хоть какой-нибудь резон —
хоть торговлишку какую,
потому как всё дуркую,
а для дури не сезон…

Обстоятельства грозят,
мол, сегодня – или-или.
Через век перевалили —
всё не то, что век назад.

Потому убавлю прыть.
Правда, есть две-три идейки,
будет время, будут деньги —
надо будет воплотить…

Чуешь, Моня, запах моря?
Что же ты не куришь, Моня?
Встал – как памятник в цвету
неизвестному поэту,
что по сторону по эту.
А бывало – и по ту
мы гуляли, балагуря:
«Буря! Скоро грянет буря!» —
каждый с книгою в руке…
Каждый смел и светел ликом —
говорили о великом
на великом языке.

В деле письменном – не устном —
тот считается искусным,
о котором говорят.
Тут мы дышим-обитаем,
но не пишем, не читаем —
неприемлем звукоряд.
Слышишь, Моня, шум прибоя?
Это море, но другое.
Впрочем, некому пенять.
Нам – реликтам и дислектам,
но с одесским интеллектом,
моря, что ли, не понять?

Обозначенные лица
могут здесь повеселиться:
могут пользоваться даром
холодильником и баром

живописцы, музыканты,
новоявленные канты,
мастера воздушной прозы,
стихотворцы-виртуозы.

И хозяйка тут незлая
и живёт, беды не зная.
А хозяин вечно бредит:
дебет-кредит, дебет-кредит…

В этом доме непорядок —
слишком много неполадок.
Тут пожизненная убыль
в бога – в душу – в доллар – в рубль.

Подруги милые, ну что вы
всегда одеты, словно вдовы —
и при живых-то мужиках.
Какой-то олух ляпнул сдуру,
что чёрное стройнит фигуру,
и сам остался в дураках.

Пока сомнительные фоны
таят пленительные формы:
неясность, марево, туман,
догадки, помыслы, надежды…
А после – падают одежды,
а там обман, обман, обман…

Появилась лысина —
никуда не деться…
Улетаю мысленно
в золотое детство,