Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Григорьев, музами водим,
Налил чернил на сор бумажный,
И вопиет с осанкой важной:
«Вострепещите! — мой Вадим».

Он в идее вечно жаден,
А в конкрете он свиреп,
Догматически нескладен
И практически нелеп.

Поэт, пророк, орловский знатный барин,
Твой тонкий ум и нежный слух любя,
О, как уверю я тебя,
Что я не Гр<���еч> и не Фад<���дей> Булг<���арин>?

Понятен зов твой сердобольный
И для отцов и для детей:
С базара — храм искусств угольный,
Ты с переулка — дом б……

Беда с негромкими чинами,
Коль речь заходит о кресте:
Хоть я и буду с орденами,
Но только не для Вани те.

Поднять вас трудишься напрасно:
Вы распластались на гроше.
Всё, что покруче, вам ужасно,
А всё, что плоско, — по душе.

Морщины думы и совета
Не красят твоего лица:
Со звонкой лирою поэта
Плющом довольствуйся певца.
Родится дивным музыкантом
На шаткой ветке соловей,
Но всё снегирь не будет Кантом
И Соломоном — воробей.

Сперва меняя тип за типом,
Клим для своих забавных од
Все типы заменил Антипом,
Так что Антип стал антип-од.

Вот еще светило мира!
Кетчер, друг шипучих вин;
Перепер он нам Шекспира
На язык родных осин.

К<���удряв>цев, локоть отставляя
И взором точно помавая,
Перед графинею стоит,
И с хамоватой сей графиней
О преподобной Антонине
Муж хлыщеватый говорит.
Он хлыщ! Но как он тих и скромен,
Он сладок, мил и вместе томен,
Как старой девы билье-ду.
Но, возвышаясь постоянно,
Давно стал скучен несказанно
Педант, варенный на меду.

К нему читатель не спешит,
И журналист его боится,
Панаев сдуру набежит
И, корчась в муках, дале мчится…

Исполненный ненужных слов
И мыслей, ставших общим местом,
Он красноречья пресным тестом
Всю землю вымазать готов.

Дружинин корчит европейца, —
Как ошибается, бедняк!
Он труп российского гвардейца,
Одетый в английский пиджак.

Идеалист с широким пузом,
Ростби́фа неуклонный жрец,
Помещик, милый русским музам,
Бог опечаток, наконец!

Сенковский не плешив, но всё ж сдается нам,
Что доказательства его — не аксиома,
И если об уме судить по волосам,
То выйдет, что Сократ глупей Авессалома.

Столетний юбилей наш театральный
Был праздник истинно печальный…
И о театре я могу сказать одно:
Он, веку не дожив, состарился давно.

Маститый Жихарев — неважный хоть писатель,
Но важен он по древности своей…
Чтобы отпраздновать столетний юбилей,
Нам нужен был столетний председатель.

Трем переводчикам «Гамле́т» не удался…
Чтобы поправить зло такое,
Четвертый за него взялся, —
И вышло хуже — втрое!

Одно из двух: «Гамлет» едва ль переводим,
Иль только на Руси ему невзгода,
Зато уж переводчикам плохим
У нас решительно не будет перевода!

Тургенев хоть у нас и славу заслужил,
На сцене же ему не слишком удается…
В комедии своей он так перетончил,
Что скажешь нехотя: «Где тонко, там и рвется».

Васильев в «Грозном» мог смешить,
Но вряд ли повод даст к суждениям серьезным:
Иваном грязным он и грузным может быть,
Но мудрено ему быть грозным.

Бессмертный Пушкин наш изобразил «Бориса»;
Теперь «Бориса» вновь представил граф Толстой…
Мы ограничимся пословицей одной:
С богатым не тянись, а с сильным не борися.

Попы издревле доказали
Неистовство утроб своих
И в древности так славно жрали,
Что назвали жрецами их.

Слышим вопли, стон и клики
Лучших родины сынов:
«Умер Гоголь наш великий,
Жив и здравствует Сушков!»

«Здесь воздух напоен дыханием молитвы» [81] Этот первый стих принадлежит С. П. Шевыреву и взят из его «Сонета к Иверской», который был напечатан в «Москвитянине». ,
Сюда мошенники приходят для ловитвы,
Здесь умиление без носовых платков
И благочестие нередко без часов.

Со взглядом пьяным, взглядом узким,
Приобретенным в погребу,
Себя зовет Шекспиром русским
Гостинодворский Коцебу.

Нет. Таких чудес в Европе,
Как в России, не найдешь:
Руднев пишет — в микроскопе
Увеличенная вошь.

Он меж холопьями считался мудрецом
За то, что мысль давить была его отрада;
Он был фельдфебелем под царственным венцом
И балетмейстером военного парада.

Ты гимны воспевал «откинутой коляске»,
Лбу медному кадил и льстил ты медной каске;
Стремленье к вольности, гражданскую борьбу
Ты гнусно порицал, как немец Коцебу.
И, как хамелеон, меняя убежденье,
Ты заслужил себе всеобщее презренье…
Но я спрошу тебя дилеммою такой:
Скажи — подлец ли ты, иль «скорбен головой»?