Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Он Булгарин в «Арлекине»,
А в «Коляске» Дупельт он, —
Так исподличался ныне
Петербургский Аполлон.

Льстивый раб, царем забытый,
И кнута и тьмы певец,
Доказал нам наконец,
Что пиит он даровитый,
Но бездарный он подлец.

Он в «Арлекине» воспевал
Нам Третье отделенье;
Белье так редко он менял,
Но часто убежденье.

В России странный век настал:
Смягчилось Третье отделенье, —
И вновь стал Майков либерал
С монаршего соизволения.

В наш век с фиглярством самым быстрым,
Увы, немного барыша:
За что Державин был министром,
Не видит Майков и гроша.

Ви́ко прав. В круговращенье
Исторических веков
Всё — одни лишь повторенья:
Гербель в нашем поколенье —
Что в минувшем был Хвостов.

Зачем бы Гербелю в отставку выходить:
Ведь не мешает Марс стишкам и корректуре?..
Но — боже! — неужель грозит он посвятить
Всего себя литературе!

Всё назад, наоборот
На святой Руси идет,
Где из ботика стал флотик,
А из флотика стал флот…
Но лишь выпал трудный год —
И остался только ботик.

И какой я литератор,
И поэт-то я плохой,
Я коллежский регистратор
С буколической душой.

К «Молве» названье не пристало:
Ее читателей так мало,
Что хоть зови ее отныне —
«Глас вопиющего в пустыне».

Про всё в России говорят,
И болтовня у нас в природе,
Лишь о «Молве» одной молчат,
Об ней лишь нет молвы в народе.

Будь в жизни прям и непритворен,
Враждуя с ложью и со злом,
И да не будет опозорен
Твой фрак звездою иль крестом.

Тепленько немцам у славян,
И немцы все славянофилы:
Не мудрено, что наш кафтан
И мурмолка их сердцу милы…
Несли мы, Берг, почти что век
Опеку немцев не по силам,
Я слишком русский человек,
Чтоб сделаться славянофилом.

О ты, кто принял имя слова!
Мы просим твоего покрова:
Избави нас от похвалы
Позорной «Северной пчелы»
И от цензуры Гончарова.

Тумба, щетка иль ухват
Да Владимир Майков с ними
И с твореньями своими
Эпиграммы не внушат.
На бездушные предметы,
На отъявленных глупцов
Не смогли писать поэты
Сатирических стихов…
И перо бы Ювенала
Не придумало острот
И тебя б не покарало,
Петербургский идиот!

Хоть теперь ты е х -писатель,
Е х -чиновник, е х -делец
И казны е х -обиратель —
Всё же ты не е х -подлец.

Он всех булгаринских идей
Живою стал апотеозой…
Иль нет: пред ним и сам Фаддей
Покажется маркизом Позой…

Фаддея нет… Но та ж «Пчела»,
Всё та же за «Пчелою» слава:
Фаддея критика подла,
А Ксенофонтова — плюгава.

В угаре на себя напущенных идей,
Он бегал как шальной по площади журнальной,
И убеждения он с резкостью нахальной
Что год менял в горячности своей…

И вот скончался он, как должно сумасброду,
Бесплодный век его в пустых трудах протек:
Зане всю жизнь свою лишь сеял он песок
И с ярым пафосом толок в журналах воду.

У русской гласности прося
Грешкам мизерным воздаянья,
Он «обличает» всех и вся,
Не обличая дарованья.

Я тебе твое значенье
Объясню, голубчик мой:
Знай — твои все обличенья
От лакейской точки зренья,
С Толкуна или с Сенной.

Нет, не змия Всадник Медный
Растоптал, стремясь вперед,—
Растоптал народ наш бедный,
Растоптал простой народ.

Чтоб веру дать моим словам —
Пиши побольше эпиграмм.

Жа́лки нам твои творенья,
Как германский жалок сейм,
Тредьяковский обличенья,
Стихоборзый Розенгейм!

О, если б так же вдохновенно
В стихах ты взятки обличал,
Как в Белостоке исступленно
Ты эти взятки в прозе брал,
То гениальнейшим поэтом
Прослыл бы перед целым светом.

Реформою своей стяжал он много славы:
Ведь он европеизм настолько к нам привил,
Что сущий искони батог наш величавый
Спицрутеном немецким заменил.

У нас чужая голова,
А убежденья сердца хрупки…
Мы — европейские слова
И азиатские поступки.

Когда с Панаевым встречаюсь я порой,
При людях мне тогда неловко и конфузно,
Как будто кто передо мной
Показывает гузно.

Лежит здесь, вкушая обычный покой неизвестности,
Панашка, публичная девка российской словесности.

В сей жизни огранив довольно тротуаров,
От скорби он гражданской опочил…
О, сколько он извел фиксатуаров,
О, сколько он перчаток износил!