Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

Кондратий молчал.

- Теперь вот доводят: неправильно я тебя воспитал. А сколько, вспомни, я тебя пресекал, сколько предупреждал? Как самоблизкого своего земляка! И за гуся. И за цистерну. Как, скажи, тебя можно еще воспитывать?

- Правильно ты меня вошпитал! - шепеляво взревел Кондрашечка.- В нашей шлавяншкой жоне, на твоих глажах, тот же наглый фашижм мне под шамые нождри толкают, а я внюхивай?! А я - шделай вид - отвернишь?! Я, жначит, не видь, как пролетария иштяжают? На кой тогда в танках горели?!

- Это ты в цилиндру, Кондрата,- обласковел сразу Костя.- Мне еще что жутко сделалось... Видал ты, чтобы наш офицер мордобоем солдат учил? Повинного даже! Штрафника? Уголовника? А тут своего водителя - как скотину. Кулак не хочет марать - шлангом. А он улыбается... раб, улыбается.

- Жапретить им проежд в нашу шону!- подхватился Кондрашечка.- Рапорт командующему!! У наш тоже центральная нервная шиштема ешть.

Так закончилось злосчастное то воскресенье.

В последующие дни отсидки на все голоса защищал Кондратий Карабаза своего старшину. Подслушает у «волчка»: начальство какое-нибудь в коридоре или в де­журке басок подает, и огласится гауптвахта кликами:

- Правильно меня штаршина вошпитал!

- Не от улизливого телка произошли!!

- Шли в логово, а угадали в берлогу!!

Прослышали дружки-танкисты, что буйствует на «губе» сын полка, буйствует и непотребное говорит - озаботились экипажи. «Эдак-то он еще на тощенький свой хребет наскребет». Зажарили гуся, того, что недавно из танка изъяли. Старый сибирячок насоветовал крутого макового настою накипятить и под видом всеармейского лекарства от «куриной слепоты» по две ложки ему выпаивать. Рассчитывали в сонливость его вогнать, в непротивление. Шиш возьми! Гуся за два приема прикончили, настой выпили, а клики по-прежнему.

- Танкист видит, кто кого обидит!

Костя зажимал Кондрашечке рот:

- Тише ты, тронутый! Орешь политику всякую... трибуналу в ухи...

- А, мамонька моя, мамонька...- бормотали под Костиной ладонью Кондрашкины губы.- А, сибирская ты вдова, Куприяновна... А почему я титешный ручки у тебя не скрестил... А почему в допризывниках ножки не протянул...

- Пригодятся ишо, пригодятся,- гладит ему обгорелую бровь Константин.

Отсидели по четверо суток - является к ним комендант.

Дежурный быстренько стульчик ему.

Сел. «Кок-сагыз» на коленку сложил. Помолчал. Потом вздохнул, как перед бедой, и открытый повел разговор.

- Не удался маневр мой, ребята. Сберечь на гауптвахте вас думал... В той уверенности, что за один проступок - одно наказание, согласно Уставу, положено. Почему полной властью и всыпал в поспешности. Но... Не вышло. Не вышло на сей раз по Уставу. Уж больно маститый нос вы пометили.

- Неужто выдадите, товарищ майор? Им?..- похолодевши, спросил Костенька.

- Здесь успокою. Не выдадим. Под трибунал пойдете. Меня с моей должности в отставные, а вам обоим под трибунал.

- А кто он такой, что и вас... что и вы из-за нас пострадаете?

- Отпрыск важной американской фамилии. В Белом доме известен. Не только военный чин носит - еще и дипломатический, департаментский. Неприкосновенность на него распространяется. А я, выходит, не обеспечил.

- А чего он тогда карты таскает, если неприкосновенный? Не знает, что шулеров в перву очередь бьют? И эти... шкилетины. Людоеду - сухой паек вроде...- огневался снова Кондрашечка.

- Ничего, оказывается, странного в этих костях нет. Я по долгу службы тоже поинтересовался. Тут такое дело... Невеста у него - англичанка...

Не все было понятно парням в комендантском рассказе. «Акции», «концессии» - все это неживое для них, чужое, далекое. Ясно стало одно: «картежникова» невеста наследует отцовские капиталы в Египте. Сейчас престарелый ее отец натаскивает себе смену - молодого вот этого бульдога, чтобы в отдрессированные уже клыки капи­талы успеть завещать. Волк волка учит, акула с акулой роднятся.

- Был он, наследник, недавно в Египте,- теперь уж дословно, понятно рассказывает комендант.- Сообщил, раскопали тамошние его друзья могилу неизвестного фараона. А поскольку невеста его древности всякие обожает, прихватил он ей в подарок парочку этих мощей. По ребру, по звенышку скелет растащили. Теперь, говорит, в нашем фамильном музее древними пахнуть будет. Возможно, говорит, данный череп на горячей и знойной груди знаменитых восточных цариц возлежал. Сочинит биографию... Карты тоже для коллекций скупает. Более трехсот комплектов уже у него.

- Теперь еще нас, пару валетов, наколол,- всхлипнул Кондраша.

- Это тебя сыном полка зовут?-переменил разговор комендант.

- Меня. Для зубоскальства. Шутейно,- откровенно признался Кондрат.

- Если бы шутейно,- задумчиво потер подбородок комендант.- Если бы только шутейно... Прослышали, что требуют вашей выдачи, едва по машинам не кинулись. Объясняться пришлось с экипажами.

Кондрата заплакал.

- Все мы сыны полков у своей Родины,- погладил ему вихорок комендант.- Она и обласкает. Ей и розгу в ладони. Матерью ведь зовем.

* * *

Председателем трибунала седенький подполковник перед парнями предстал. Согбенного уже роста, а румянец живой, крепконький. Бородка белая, клинышком. Вдумчивая, прислушливая бородка. Какой-то негласной надеждой танкистов она присогрела, доброта в ней какая-то «дедушкина» проглядывала-намекалась. И на­столько дотошно и терпеливо, всей своей искренней сутью вникала она и «слушала дело», что Кондратий «четвертым членом трибунала» про себя ее окрестил. Даже на­дежно и мило было, что такая понятливая бородка судит тебя.

Предоставлено последнее слово.

Кондрашечка - где-то щегол, говорун, горлодер - здесь, когда участь его молодая решается, семи подлинных слов не собрал:

- Ежели бы он негру не бил...

Костя тоже не больше того произнес:

- Ежели бы он Кондратья не тронул...

Проморгнул пару раз голубыми глазами - еще больки в себе разыскал:

- Я же его,- на Кондратья указывает,- я его под Старою Руссой, как дитенка спеленутого, беспомощного и беспамятного, из танка вынял и вынес. Зачем же он его, маленького, со всей дурной силы? Разве стерпимо мне?

Стоят обесславленные. Ни ремней, ни погонов на них. Полинялые гимнастерочки, в недавнем огненном употреблении бывшие, с темными звездастыми дорожками поперек груди... И... свеженькие подворотнички.

Сказали по слову и взоры свои на бородку: «Суди».

Сдрожала. Не совладала сама с собой, беленькая:

«Сынки!! Отчизны спасители!! С молоком Революции питали мы вас понятиями и класса и братства... С пеленками Революции, с первым ситчиком дарили мы вам гуттаперчевых негритенков, китайчат, эскимосиков... На первой бумаге печатали «Хижину дяди Тома»... Теперь вот... Кого и за что я сужу?»