Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

- Мыслимо разве по такой погоде...- ворчат.- Добрый хозяин собаку... а тут - на трое суток...

- Это кто про собаку? - навострил свое чуткое ухо Ляшонок. - Кто собаку помянул, какой нации?

- Русская поговорка, русский, значит, и помянул, - невесело отвечают из колонны.- Ну, тут и турок помянет, не токмо что...

- Вот турок пусть и поминает, - отозвался взводный. - А мы - забудь! Забудь про собаку, ежели ты русский. Так-то, сынки...

Он, независимо от возраста, сынками нас звал.

- Забудешь тут... За воротник вон напоминает,- доложил кто-то из строя.

- Все равно забудь,- подытожил взводный.- Немец на Волге, река солдатской стала, а вы - про собаку... Отставить про собаку! Чтоб я этого больше не слышал! После войны - пожалуйста...

Двенадцать часов мы сквозь всякую грязь шли. По жидкой, по густой и по паханой. Полную выкладку несли, плюс к тому каждую ниточку на тебе мелкой капель­кой напитало. Ужинали сухим пайком. Ночевать в поле,- по цепочке передали,- костров не разводить: «противник» близко. Греться по-пластунски и другим подобным способом. Ко всему этому, в порядке утешения, суворовское присловье: тяжело, мол, в ученье - легко в бою.

К полночи вызвездило, и принялся молодой морозец наши шинели отжимать.

- Грейся, как пресмыкающие греются!-раздается голос взводного. Он падает в длинной своей, до пят, шинели на живот и ползет. Ползет и приговаривает: сто метров туда - сто обратно. Сто - туда... сто - обратно.

Ну, мороз - он командир звонкий... Всему батальону Ляшонкову команду донес. Ползаем. Греемся. Кое-где ребята на «петушка» сходятся. Плечо в плечо сбегаются, локтями наддают. Тут же приемы «Лежа заряжай», «Встать!» изучаются, на спинах друг дружку взметывают - оживленно ночуем!

Неподалеку от меня два солдата разговор ведут, вроде сказки сказывают:

- Случись сейчас в нашем батальоне черт и спроси, например, у тебя: «Какого счастья в первую очередь хочешь?» - чего бы ты ему на ушко шепнул?

- А чего! Печку бы железянку... докрасна чтобы... Высохнуть. Согреться...

- К этому бы еще соломки сухой охапку. Ох и рванул бы!..

Впрочем, на темнозорьке некоторые и без соломки ухитрились, И на корточках дремлют, и лежа - бочком, подбородок в коленки. Другие опять ноги шинельными полами запеленали, спина в спину храпака дерут. Сорок верст как-никак отчмокали. А морозец - свое... «Подъем» скомандовали - такая рать воспрянула, куда там черти годятся. У одних шинели пышные, в складках, звенят, гремят - что твои балерины заприплясывали. Которые пеленались - вскочат и тут же хрусть об землю. В три слоя им на ногах сукно сморозило.

Отмяли мало-мало шинелишки, хлебушка с селедкой перекусили и по звонкой земельке где бегом, где форсированным шагом затопали опять к родным Черемушкам. За восемь часов надо было успеть вернуться и тут же с ходу пойти в «наступление». Первые километры из ртов парило. Потом лбы задымились, спины, плечи. «Шире шаг!» - подбадривают командиры и тут же от Суворова... насчет пота и крови.

К обеду небо опять седеть начало, синеть. И повалил снег, густой, лохматый, ленивый... Хоть губой его лови.

Достигли мы нужного ориентира, развернулись в цепь и давай короткими перебежками белую землю пятнать. Пороша тоненькая, липкая. А падать надо да снова бежать. На «ура» пошли - мокрее вчерашнего. Заняли «неприятельские» окопы - отдыхай, ребята. Блаженствуй. А в них жиденько, склизко. Топчемся с ноги на ногу. Мысли какие-то разбивчивые в недоспанную голову лезут.

Переступишь - чмокнет глинкой, отлетят бредни. Стоим.

А ветерок с севера заворачивает, а индивидуальный палец у рукавицы, которым на спусковой крючок нажимать, твердеть начинает, ледком подергивается. Поземка закружилась. И не в ноги она метет - в глаза солдатские. Секет, пронизывает. Стынем, синеем, потряхивать нас начинает.

- Товарищ младший лейтенант, разрешите: сто метров туда, сто - обратно?

- Пока светло...

Это потому, что по темноте придут из третьего батальона разведчики. «Языка» у нас брать. Ползаем, в запас обогреваемся. Печку бы железянку, соломки бы сухой... Другого счастья нет.

Сейчас, бывает, встретишь обиженного такого, «несчастненького», судьбой недовольного и без ошибки определяешь: «А не бывал ты, паря, в Черемушках! Да, да... В тех самых, которые «солдатскими цветочками» назывались. Знал бы, какое такое счастье бывает! Поменьше бы высказывался».

Ну, ладно. Братва, конечно, на сей раз единогласно решила: повезло Аркашке. Вызвали меня к командиру роты, и получил я приказанье отправиться в глубину своей обороны, в распоряжение повара. Горячий ужин батальону готовить. Через полчаса я уже, что говорится, на седьмом небе был. Дрова подкладываешь - топка греет, крышку откинешь - паром тебя до глубины души прохватывает, а спиной к кухне прислонишься - тут уж вовсе несказуемо. Теплынь, и каша там, внутри, будто райская птица скворчит.

Поужинали поздненько. В двенадцатом примерно часу. Выскреб я с разрешения повара остатки каши в ведро, другое полненько кипятку нацедил - несу в свой взвод. Мысли у меня приятные играют. «Ай да Аркашка,- скажут ребята.-Вот это товарищ! И кашки спроворил, и кипяточку догадался. Сто сот парень...» И вдруг как секанут этого «сто сот парня» телеграфным проводом по ногам - сразу подешевел. Кипяток в снег, каша набок, самому - затычку в рот и руки-ноги опутывают. Опутали и потащили. Дышу я через нос и постепенно догадываюсь, что я теперь не Аркашка Корнилов, а «язык». И волокут меня не куда иначе как в третий батальон. Ну кому охота в плен попадаться, хоть бы и к своим? Задрыгался я по возможности, заизвивался... А братишка из третьего батальона уставил мне кулачину под нос и поясняет шепотом:

- Свинцом налита, смертью пахнет...

Вот уж вижу сквозь поземку - через линию окопов меня переносят. И никакого окрика! Никакой тревоги! Перестал я уважать свой батальон. Так запросто отдать бойца на произвол «противника» - это не каждая часть сумеет. А произвол сразу же начался, как только окопы миновали. Во-первых, Карлушей меня назвали.

- Тих-ха!..- говорят.- Карлуша... Тиха. Погоди ногами скать...

По пути к тройке, которая меня захватила, прикрывающая группа присоединилась. Потом еще одна. И началось тут надо мной групповое издевательство. Поважит, повзвешивает который меня одной ручкой на веревках и выскажется:

- Бараний вес взяли...

Другой, после такой же процедуры, еще злей кольнет:

- Такого эрзаца под мышкой унесешь.

А братишка, который кулак мне подносил, тот вовсе конкретно:

- Где Гитлер? - спрашивает. - Сознавайся. Все одно твоя фрау заговела теперь.

И чем дальше от окопов относят, тем нахальней становятся. Не кладут уж, а прямо бросают. Как саквояж какой...

- Давайте,- рассуждают,- расшлепаем его в чистом поле, а кашку съедим.